— Который уже час, маменька? — Лиза потянулась, улыбнулась матери.
— Уж полдень близится, — отозвалась та. — Что читаешь, свет мой? Я чай, всё Лескова?
— Нет, maman. Господина Сорокина новый роман. А что за исвестие?
— Пал Дмитрич приехали…
При этом имени Лизино лицо омрачилось. Набежало на него облачко, застлало взор, затмило трепетную девичью улыбку, оборвало потягивание на самом сладком месте.
— Вот как… — произнесла она. — И что же надобно господину Верховецкому?
Варвара Сергевна поднялась в беседку, села рядом с дочерью, обняла за плечи, прижалась на мгновение щекой к её щёчке, словно хотела напитать уже испуганную увяданием кожу свою безудержной силою юности.
— Да что ж ему ещё надобно-то, — сказала, оглаживая чёрные и блестящие Лизонькины волосы. — Ай не знаешь? Закрылись в кабинете у батюшки. О тебе говорят, вот помяни моё слово. Пойдём, душа моя, я розовой воды приготовила освежиться тебе.
— Не хочу, — поморщилась Лизонька. — Не хочу видеть его.
— Как же это, «не хочу»… Пал Дмитрич для того только и приехали, чтобы говорить с папенькой о тебе и ручку твою целовать.
— От него ужасный запах, maman! Он же мужиком пахнет — лошадью да собаками.
— Эк ты, мать моя! — покачала головой Варвара Сергевна, смеясь. — А чем же ещё должен пахнуть конезаводчик-то. А Пал Дмитрич ещё и охоте пристрастен. Потому самый что ни есть мужской запах имеет.
— Нет, нет, не говорите мне о нём, не хочу, он несносен. Он бывает груб и… и лицо у него красное и сморщенное, как лежалая свёкла. Он же старый!
— Глупости, — не теряла терпения Варвара Сергевна. Она была женщиной чрезвычайно терпеливою, а в дочери своей души не чаяла. — Ну что ты такое говоришь, дитя моё! Человек с таким состоянием, как у Пал Дмитрича, не бывает стар. Это ты — оглянуться не успеешь, как состаришься, если будешь вести себя словно дитя неразумное. А за Пал-то Дмитричем и ты останешься вечно молодою. Это же счастье, что ты ему приглянулась и готов он составить партию. Идём, свет мой, не ровен час выйдут они из кабинета, а тебя ещё нет.
— Ах, маменька! Как вы не понимаете, — повела Лиза очаровательной своей головкой в поисках последнего аргумента. — Он же ебать меня станет.
— Станет, душа моя, конечно станет, да тебе-то что в том. Нас всех ебали понемногу, когда-нибудь и как-нибудь.
— Так ведь больно же будет.
— Уж один-то раз и потерпеть можно. Зато потом благодать. А и не будет благодати, так не велика беда. Лежи себе да размышляй о любимце своём, о Лескове. Или воображай что-нибудь приятное. Дело недолгое, душа моя, оглянуться не успеешь, уж он и кончит.
— Но у него же борода рыжая, — поморщилась Лизонька. — Он будет ебать меня, а изо рта у него будет пахнуть коньяком и луком. И хуй-то у него, я чай, весь такой… красный и сморщенный. А если прыщик на нём?!
Тут Надежда Петровна только руками всплеснула от такой полудетской непосредственности.
— Эка беда — прыщик! — воскликнула она. — Уж когда у человека две тыщи душ, так можно ему иметь на хую прыщик. А Пал Дмитрич, знаешь ли, и с губернатором за ручку. Доходный дом у него в самом Петербурге! А ты — прыщик…
Надежда Петровна прижалась к дочери, обняла её нежно. Лизонька преклонила головку на материно плечо. Солнечный зайчик упал на гладко зачёсанный чёрный волос её.
— Идём, душа моя, идём, — увещевала Варвара Сергевна, целуя в этот тёплый солнечный зайчик, вдыхая тонкий аромат Лизиных волос. — Так надо. Будешь ты за Пал Дмитричем, как за каменной стеной. Нам с папенькой на радость на старости лет. Старость-то наша не за горами уже. Одна только отрада в жизни у нас и есть — ты, душа моя. Идём.
— Маменька… не мучьте меня! — Лиза страдальчески сморщилась, едва удерживая в себе слёзы. — Неужели вы предадите меня в руки этого… варвара, этого рыжего тевтонца, этого старого пидора!
— И нисколько он ещё не стар, говорю тебе! — Варвара Сергевна готова была потерять терпение, но любовь к дочери возобладала в её добром сердце. — Пятьдесят четыре года — это разве возраст для мужчины-то. Это и не возраст совсем. И ты рассуди ещё вот о чём, душа моя: не сегодня завтра, глядишь, бог-то и приберёт Пал Дмитрича. И останешься ты тогда богатой вдовой. Рассуди-ка хорошенько, дитя моё, ты же у меня умница… Ну, вставай, милая, утри слёзки и пойдём. Покажем всем этим… конезаводчикам, каковы мы!
— Ах, нет, маменька, увольте! — воскликнула Лиза, пряча лицо в ладонях своих, обхвативши тонкими пальчиками переносицу и предаваясь рыданиям. — Право, вы погибели моей желаете! И что я вам сделала, что стремитесь вы погубить жизнь мою!
— C’est pizdets! — в сердцах воскликнула Варвара Сергевна, переходя на французский, что всегда служило у ней верным признаком едва сдерживаемого раздражения. — C’est pizdets, ma fille! Ну и что хорошего будет, когда предстанешь ты перед Пал Дмитричем с распухшим и красным носом, с набрякшими веками?! Чего добьёшься ты слезами своими? Или ты думаешь век в девках сидеть? Так и будешь у своего этого… у Сашеньки по сеновалам да затонам сосать? Или ты думаешь…