Пасха!.. Воистину воскресе!
Лепота! Жить, жить, жить! Каждый день, каждую минуту проживать, чувствовать, любить! Это ли не счастье.
Поскрипывая снегом, специально ещё приелозивая подошвами для пущей скрипучести, прошагал он к конюшне.
— Застоялась, касатушка моя! — окликнул отворяя дверь.
Застоялась. Радостно заржала Снегурка навстречу, замотала головой. Никита огладил любимицу свою, прижался лицом к тёплой шее, замер.
— Ники-ит! — донеслось из избы. — Никитушка!.. Ох, матерь пресвятая богородица!
— Ай! — отозвался он. — Чегой-то, заюшка?
— Никуш, милый, быстрей!
Случилось что-то!..
Он выбежал из конюшни, помчался к крыльцу. Оскользнулся, полетел в сугроб, извалял бороду в снегу. Вскочил, смаргивая с ресниц белую стынь, в один прыжок доскочил до крыльца, влетел в холодные сени.
Наталья стояла у дверей, опираясь одной рукой на косяк, другую прижав к восьмимесячному животу, морщась.
— Что?! — испугался он. — Что, заюшка? Пошло́?
— Ага, — кивнула жена. — Ой, батюшки святы!
— Чего ж ты… — спохватился он, потянул жену в дом. — Чего ж ты простоволоса, неодета вышла! Из жару-то… Мороз на улице.
— Никуш, — простонала Наталья, — собирай Снегурку, а… Ехать надо. В район. Плохо мне.
— Рано ж ещё, — губы Никиты дрогнули. — Что ж это, а!
— Ой, рано, рано! Да что ж теперь. Видать, не доношу. Ой, плохо, плохо, Никуш!
— Ох, ох, ох! — запричитал он, бросаясь в спальню, где уже неделю стояла наготове сумка с вещами — так, на всякий случай. Вот тебе и случай… Накликали. Ох, ох, ох, что же это, а! Только бы Бог дал всё по-хорошему…
Снегурка была сноровисто запряжена, сани двинулись со двора. Путь лежал неблизкий, пятнадцать километров по тракту. Двинулись не самой торопкой рысью.
— Сдюжишь? — Никита тревожно обернулся к жене, которая улеглась за его спиной, на овчине, укрытая овчинным же тулупом.
— Ой, не знаю, — поморщилась Наталья. — Никуш, милый, только быстрей, ладно?
— А не стрясём тебя?
— Бог даст, не стрясём.
— Ну тогда…
Никита прикрикнул на Снегурку. Та прибавила, но не слишком-то охотно, так что пришлось ему прикрикнуть ещё разок, а потом и ещё. Лошадь была молодая, и, хотя с ленцой, но понятливая. Раз надо, так уж надо, куда попрёшь, всё равно, видать, не отстанут — и она наподдала и понесла так, что на тракт вывернули в завихрениях поднятого с наста свежевыпавшего снега.
— Никуш… Никуш… Никуш… — то и дело бормотала за спиной Наталья. Он не оборачивался, только кивал да покряхтывал. Эко же как всё не так… Эко же ты… Ведь пасха, великий праздник, разве ж можно?..
— Никуш… Никуш…
— Я слышу, заюшка, слышу, ты терпи, сердце моё.
Перед глазами его, в снежной пыли, поднимаемой лошадью, плыли радужные картины их маленького и неспешного полуторагодичного счастья. Временами они так поглощали его, что он даже робко и мелко как-то улыбался, сам того не замечая — мелко и робко, словно боясь улыбнуться широко и тем накликать ещё бо́льшую беду. Постой, постой, какую беду? Нет никакой беды, не будет беды никакой, бог даст, всё будет по-хорошему.
Сани вдруг выворачивает почти поперёк, заносит, трещит то ли полоз, то ли оглобля.
Снегурка ржёт, падает на передние ноги, быстро поднимается, но теперь приседает на задних ногах, а потом неуверенно поднимает заднюю левую и смотрит на неё недоумённо, будто не понимает, откуда у неё эта нога, перекошенная и стремительно распухающая.
— Ну что, что? — испуганно окликает её Никита, а потом поворачивается к жене: — Ты как, Наташ, всё хорошо?
Она только морщится в ответ, рука на животе, в глазах тоска и ужас.
— Трогай! — кричит он Снегурке.
Та косит на него страдающим глазом, неуверенно перетаптываясь на месте, старательно не наступая на заднюю левую.
— Трогай, мать твою! — орёт Никита и хлещет лошадь кнутом. — Ну, пошла!
Снегурка пробует сделать шаг, но тут же дёргает головой, жалобно ржёт и застывает с приподнятой ногой.
— Пошла! — требует он. — Пошла, сука! Сука, сука, тварь, блядь! — и хлещет дрожащую лошадь кнутом. Раз, другой, третий.
— Никуш… — неопределённо-жалобно произносит за его спиной Наталья.
Он не слышит. Он хлещет и хлещет лошадь, и гнев, страх, безнадёга выходят из него рёвом и пеной на губах. Снегурка пытается рвануть, убежать от жалящей змеи кнута, но только стонет и мотает головой, и приседает в неспособности избежать то одной, то другой боли.
— Нику-у-у-уш! — вдруг вопит Наташа. — Ох, мамочки!.. Пошло́… Господи, господи, помоги, мать пресвятая богородица…