Она тоже присела на корточки напротив него. Под короткой юбочкой он увидел её трусики, плотно обхватившие сочные ягодицы. Трусики были белые без узора. Но теперь Погодину стало наплевать. Ему было больно. Больно, тоскливо и безнадёжно.
А она вытянула руку с ножом вперёд, к его шее.
— Эй! — просипел он, морщась от боли. — Ты что де…
Лезвие было отточено очень хорошо. Потому что девчонка вроде и не делала сильного движения, не махала рукой, не напряглась. Она просто чуть повела кистью, а Погодин тут же, разом, потерял способность говорить. По горлу — поперёк и вниз — будто скользнула шустрая огненная змейка. В голове зазвенело, и стал в ней скапливаться противный тусклый туман, в котором гасли все звуки и терялись образы.
А Пиппи деловито сняла с себя свою целлофановую закровавленную накидку, аккуратно сложила, обернула в мешочек, который достала из сумочки. Следом положила нож. Осторожно сунула всё это обратно в сумочку. В последний раз оглядела себя и привычно ударила по кнопке.
Лифт дёрнулся, загудел, неохотно двинулся вверх.
Погодин всё ещё умирал, когда лифт остановился на девятом, поэтому он слышал, как лязгнули, размыкаясь, двери, как бросив напоследок «Пока, дядь», Пиппи Лонгструмп вышла на площадку, попутно отправив лифт на шестнадцатый, и как лязгнули, смыкаясь, зубы вечности.
Лифт медленно потащил Погодина вверх, вверх и вверх, словно вознося потерянную душу в ад.
Дожить до шестнадцатого ему было не судьба.
«Да» и «нет» не говорить
Тяжёлый удар раскрытой расслабленной ладонью по губам. Он повторяет вопрос. Он повторяет его в тридцать девятый раз, и она опять отвечает «нет». Её губы превратились в огромные вареники с вишнями, но она стоит на своём. Нет, нет, нет, нет, нет…
Сволочь!
— Шлак, шлак нох, фердамт фашист! — кричит она, но разбитые губы делают неродную речь совершенно неразборчивой. О смысле сказанного он догадывается только по её взгляду, в котором ненависть и похоть.
На подоконнике замерзает младенец. Он исходит визгом, взывая к её материнскому инстинкту, но инстинкт раздавлен каменной глыбой партбилета.
— Ты же не мать! — кричит Рольф, приблизив своё холёное лицо к её багровой маске. — Ты не мать! Какая мать не продаст родину за своего ребёнка?!
— Кайне дойче мутер… — пытается выговорить она, но он перебивает.
— Да ладно ты, давай уже по-русски, не мучайся. К чертям формальности.
— Кайне русише мутер… — хочет сказать она, но понимает, что говорит что-то не то и умолкает.
Идиотка.
Младенец уже не визжит — он хрипит и скоро захлебнётся рвотой.
— Может, харэ? — предлагает Хельмут. — Пацана простудим.
— Найн! — вмешивается Барбара. — Ещё! Пусть эта русская шлюшка узнает, почём фунт немецкого изюму!
Истеричка.
Рольф берётся за вибратор.
— Сейчас она всех заложит, — одобрительно и плотоядно жмурится Барбара.
— О найн, найн! — стонет эта русская проблядь.
Вибрирующий утолитель входит в тело, раздвигая розовую плоть, исторгая из её груди долгий стон.
— Понеслась пизда в рай! — довольно произносит Хельмут.
— Да! О да! — стонет шлюха безакцентным русским шпрахом, когда её тело отзывается на вибрацию.
— Ты вражеская радистка? — спрашивает Рольф, старательно нащупывая вибратором грёбаную точку «гэ».
— Нет! О нет! — визжит она.
— Чёрно с белым не носить, да и нет не говорить, — ухмыляется Барбара, наблюдая за судорожными подёргиваниями пальцев на ногах ебомой.
Хельмут, который не сводит застывшего взгляда с мокрого лобка радистки, не выдерживает — расстегивает ширинку, достаёт то, что про себя гордо называет «папочкой» и яростно дрочит, навалясь на металлический медицинский столик.
Младенец на подоконнике умолкает на минуту так, что кажется — всё, готов. Но когда минута истекает, он заходится в новом приступе визга и хрипов.
— Да когда же она кончит-то? — бормочет Рольф. У него устала рука и хочется в туалет.
Услышав это, радистка угодливо кончает. Она даже позволяет себе лёгкий сквирт, чтобы задобрить Мюллера и насолить этой фригидной потаскухе Барбаре.
Рольф издаёт вздох облегчения: наконец-то! Барбара кусает губы и готова убить эту стерву, но не знает, к чему придраться. Хельмут тяжело дышит и чуть не роняет столик, на котором повис.
Между действующими лицами образуется маленький сгусток выжидательного молчания, который быстро растёт, ширится и заполняет собой всю комнату.
В образовавшейся плотной массе тишины Мюллер наконец произносит устало:
— Перекур и ещё дубль.
Рольф обречённо вздыхает. Барбара поправляет у русской радистки грим. Хельмут курит, выпаковывает разведчицу из многочисленных бандажей и думает о том, что напрасно подался в этот бизнес: не так уж хорошо тут и платят, а пахать приходится как папе Карло. Русская радистка облизывает разбитые губы, разминает онемевшие руки и хочет свекольного маринада, что остался в холодильнике с обеда.