— Кизяк есть для сада, не хочешь?
Балададаш отвел глаза от моря и посмотрел на старика, сидящего в тележке, которую привез облезлый ишак.
— Кизяк, говорю, для сада не нужен?
Балададаш удивился, откуда вдруг возник этот старик, снова посмотрел на море, но там уже не было ни Севиль, ни ее каштановых волос. Он встал, отряхнул свои парусиновые брюки и, ничего не сказав старику, ждущему ответа, удалился в сторону селения от уже пустынного берега.
А тележка, скрипя колесами, продолжала путь по сумеречному берегу Апшерона.
Было уже совсем темно, когда Балададаш залез на каменный забор и увидел ярко освещенную веранду дома Севиль. Девушка сидела одна в соломенном кресле, в руках у нее была книга.
Внезапно Севиль отвела глаза от книги, пристально посмотрела в темноту, в ту сторону, где сидел на заборе Балададаш, и сказала:
— Ты опять залез на забор?
Сердце у Балададаша оборвалось и упало на зедо-лю — никогда прежде с Балададашем такого не случалось.
— Я же знаю, ты на заборе сидишь, — сказала Севиль. — И вчера там сидел. Думаешь, не знаю? Вот скажу Мураду, знаешь, что он с тобой сделает?
Балададаш молчал. Только лягушки квакали — к дождю, наверно. И еще кузнечики стрекотали — громко, на все селение. Из дома какая-то музыка слышалась — наверно, по телевизору кино показывали и мать смотрела.
А Севиль снова заговорила:
— Не понимаю, чего ты хочешь? Разве я тебе пара? Ты только посмотри в зеркало на свою кепку… Ой, не могу… С нее на Луну можно летать… — И Севиль захохотала.
Из комнаты выглянула мать:
— С кем это ты разговариваешь?
— Ни с кем. Сама с собой. — Севиль снова рассмеялась. — Нельзя, что ли?..
Балададаш понял, что пора спуститься на землю, и уходить отсюда, и больше никогда не забираться на этот забор. Балададаш хорошо понял все, но руки и ноги его словно отнялись, в том-то и дело, что они совсем перестали его слушаться…
Севиль больше не смеялась. Крикнула зло:
— Так и будешь там торчать? Хочешь, чтобы я из-за тебя сидела в комнате, в духоте?
Севиль встала, пошла в комнату и захлопнула за собой дверь.
Балададаш еще некоторое время слушал лягушек и кузнечиков, потом наконец слез с забора.
На этот раз он забыл отряхнуть сзади свои парусиновые штаны.
До селения было далеко, и Балададаш, засунув обе руки в карманы, шагал под палящим солнцем прямо по середине шоссе.
Сзади подъехал к нему красный «Москвич», остановился, и Мурад, выглянув из окошка, сказал:
— Садись, подвезу.
Балададаш посмотрел на красный «Москвич», потом на селение вдалеке, покопался в карманах, потом подошел к машине и сел рядом с Мурадом.
Красный «Москвич» продолжал путь.
Не отрывая взгляда от дороги, Мурад спросил:
— Учишься?
Балададаш уселся поудобнее, будто в том, что он ехал в легковой машине, не было ничего особенного, и ответил:
— Уже не учусь. Кончил школу.
— И не работаешь?
— Осенью в армию уезжаю. Вернусь, потом начну работать.
— В армию? — усмехнулся Мурад. — Сам, что ли, туда хочешь.
— Да, сам. — Балададаш так посмотрел на Мурада, что тому стало бы не по себе, не гляди он в этот момент на дорогу.
Мурад сказал:
— Тебе хорошо, парень холостой, можешь ехать хоть на край света. Гулять каждый день с новой девушкой, — Потом протянул руку, открыл ящичек в машине и достал маленькую коробочку.
В коробочке лежали золотые серьги.
Мурад продолжал:
— Мне бы твои заботы. Вот к свадьбе готовиться надо. Одних подарков сколько. А ведь еще… — Он не договорил, вытащил серьги, положил их в нагрудный кармашек рубашки и протянул Балададашу пустую коробочку. — Возьми на всякий случай, красивая коробочка. А то, когда преподносишь подарок в коробочке, думают, что ты хочешь похвастать, сколько денег потратил. Цена на коробке всегда указывается.
Балададаш молча взял коробочку, а потом произнес:
— Останови здесь, я выйду!
Красный «Москвич» остановился у въезда в селение, там, где начиналась песчаная тропка, ведущая к морю. Балададаш вышел из машины, сунул руку в карман, достал три двадцатикопеечные монеты и, бросив их по одной на сиденье, сказал:
— Это за то, что подвез. Большое спасибо, — захлопнул дверцу и, отряхивая сзади свои парусиновые штаны, зашагал к морю.
Мурад что-то кричал ему вслед, но Балададаш не оглянулся.
Он шел и шел по песчаной тропке, а потом бросил коробочку на песок и так поддал ее ногой, что коробочка взвилась на седьмое небо. Куда она упала — неизвестно.
На бегу срывая с себя кепку-аэродром, полосатую трикотажную рубашку, парусиновые брюки и сандалии, Балададаш помчался к морю, и вот он уже лег на воду, раскинулся на мелких волнах и. посмотрел на небо: небо было голубым и огромным, и в эту минуту это огромное небо, как море, принадлежало ему одному.
Вот так и закончилась история с первой любовью Балададаша, и эту любовную историю он вспомнил только один раз — в поезде, который вез его в Амурскую область, вспомнил и ощутил на губах вкус мокрой каштановой пряди.
ШУШУ ТУМАН ОКУТАЛ
Шуша — 1800
Давос — 1560
Теберда — 1300
Дилижан — 1258
Абастуман — 1200
Кисловодск — 1000
Шушу туман окутал,
В сердце мое надежда пришла
Все горести-беды
Из груди моей выгоняющая пришла.
Перевод А. Орлова
Мелодия кеманчи, рожденная длинным смычком хромого Дадаша, звучала сегодня как-то особенно в прозрачном вечернем воздухе тушинского санатория; в этой мелодии было что-то от светлого журчания родников, от мягких прикосновений цветов и трав, отдаленного звона цикад; большая голова хромого Дадаша на длинной, как у жирафа, шее раскачивалась в такт движениям его руки, а в печальных черных глазах с длинными ресницами отражалось, как в зеркале, все то, о чем пела кеманча.
Мелодия кеманчи, разливавшаяся в этот августовский вечер по двору тушинского санатория, затронула и чувствительные струны сердца Хусаметдина Аловлу, и он впервые в своей жизни принялся сочинять стихи на русском языке, глядя при этом на голубоглазую Марусю Никифорову. Маруся смотрела куда-то мимо Хусаметдина Аловлу, а он задержал взгляд на ее плечах, покрытых белым шерстяным платком с вывязанными цветами, на ее полных, таких белых руках, которые она Сложила на груди; он был поражен в самое сердце, так и родилось это четверостишие.
С последним звуком кеманчи хромого Дадаша Хуса-метдин Аловлу, попросив слова у затейника Садыха-муаллима, ведущего культурно-массовую работу среди отдыхающих, вышел на середину площадки и, не сводя глаз с Маруси Никифоровой, прочитал:
Но Марусины глаза были устремлены все так же не туда, куда бы хотелось Хусаметдину Аловлу. Слушая кеманчу хромого Дадаша, она думала о том, что ее младшая сестра Василиса, впервые в жизни поехавшая на тамбовский базар продать урожай с приусадебного участка, не сможет сделать все как следует: вдруг Василису обманут, обведут вокруг пальца или еще что случится, сама Маруся тоже первый раз в жизни рискнула отправиться в столь далекое путешествие, вот от всех этих мыслей и были так далеко голубые глаза Маруси Никифоровой.