- Переписываетесь?
- Как сказать, по почте боялся, только весточки передавал. Есть у меня в Берлине коллеги, будь они неладны, через них и посылал. Ну и они соответственно, мне от моих слали.
Сигарета в руках Петера стала тлеть почти у пальцев, и он стал смотреть по сторонам, куда бы выкинуть окурок. Увидев, как я показываю на старое ведро, он с благодарностью кивнул и ловко зашвырнул остаток сигареты, как гаубичный снаряд, по крутой параболе.
- Петер Клаусович, оставьте его себе, - сказал я, протягивая портсигар, - нам ещё многое надо успеть перед моим отъездом.
Дел и вправду было не впроворот. В некоторые свои возможности я решил посвятить Петера Клаусовича. Первый раз в сорок первом году я появился в мае, на праздник. Пришлось навестить близлежащий районный центр. Причиной этого была проверка телефонного кабеля, проложенного в основном по дну реки. В усадьбе была прямая связь с почтой Хиславичей, о существовании которой почтовые работники даже не догадывались. Для них мой звонок воспринимался как иногородний, и я мог связаться практически с кем пожелаю. Подняв трубку и поняв, что "халявы" почему-то нет, а сигнал поступает, я собрался в дорогу и вышел за дверь. Каково было моё удивление, когда я застал во дворе то ли беглого зека, то ли заплутавшего путника, пытавшегося вскрыть амбар. Вытащив пистолет, я направился к нему, и ничего умнее не придумал, как окликнуть несчастного. Только я крикнул, как тут же получил удар в грудь, слившийся с сухим треском выстрела. Подельник ломавшего дверь амбара стоял чуть в стороне и стал мне виден в самый последний момент. В руке у него был револьвер, едва видневшийся из широкого рукава пиджака, явно с чужого плеча. Сам он был маленький, метра полтора, в кепке надвинутый на самые глаза. От неожиданности я упал, выдохнув что-то короткое и нечленораздельное. Бронежилет защитил, но в груди просто горело огнём. Мужичок возле амбара обернулся, небрежно бросил взгляд и вновь занялся своим делом, обронив пару слов на каком-то суржике, похожем на польский язык. Меня посчитали убитым. Теперь, когда стрелявший приблизился, я смог разглядеть этого человека: пиджак не виноват в том, что висел на нём, он был пошит на обычный рост и на обычного мужчину. Просто стрелок был уж очень щуплым и походил на подростка, но с оружием в руках, а это решало всё. Как только подросток обрадовано известив своего приятеля звонким голосом по-русски о новых сапогах, я выстрелил. Сначала в коротышку с револьвером, а потом во второго. По два выстрела на каждого. Низкорослый согнулся пополам, обхватив руками живот, упал на колени, и заскулил, подвывая нечеловеческим голосом. Стоявший у амбара не упал, хотя я был уверен, что попал в него, только присел и швырнул в меня молоток. С десяти шагов он промахнулся на какой-то сантиметр от моей головы. Ещё две пули в него, одна из которых угодила в шею и кровь брызнула как из лопнувшего шланга. Несмотря на рану, он ещё сделал пару шагов, и я всадил в прущего на меня как танк здоровяка остаток магазина. За эту минуту я взмок, ощутив, как пот бежит по спине. Всё же молоток чуть не убил меня. Отдышавшись, я встал с земли и смахнул кепку с мелкого. С револьвером была женщина. Короткая стрижка под мальчика, подведённые глаза и румяна на щеках. Её спутник, настоящий атлет, с которым не захочешь встретиться в рукопашной, имел в кармане на груди золотой крест четвёртого класса. Таким награждали только наиболее отличившихся польских офицеров. Каким образом они угодили сюда и что собирались делать я так и не узнал. Ни бумаг, ни каких-либо документов с ними не было. Не стала стрелять бы в меня женщина, может, и разошлись бы миром. А с ворами и убийцами, каковы бы не были их заслуги в прошлом, разговор короткий - смерть. Именно тогда я установил камеры наблюдения, замаскировав под скворечники, и не выходил за дверь, пока не просматривал хотя бы получасовую запись, не считая наблюдения в реальном времени.
В Хиславичах я оказался к обеду. Спасибо попутке из Починок, спешившей дальше, в Мстиславль. Так что доехал с ветерком, прямо к двери почтамта подвезли. На почте посетителей не было, празднование Первомая перешло от трибунных мероприятий к застольным, и народ собирался поближе к гармони. За перегородкой сидела сортировщица, телефонистка и кассир в одном лице. Меня здесь знали как инженера из Смоленска, бывшего в прошлом году проездом и установившего новый радиорепродуктор взамен внезапно перегоревшего и телефонный коммутатор. Встретили меня с радостью. С собой я привёз гостинцы: шоколад - детям начальника почтового отделения, крутившимся тогда возле меня как цыплята, и блеск для губ - Авдотье Никитичне, моложавой двадцатисемилетней барышне, тщетно пытающейся повторно выйти замуж. Каково же было моё удивление, когда мне сообщили о поломке моего же коммутатора. Случилось это утром и даже человека не успели послать за мастером, а я тут как тут. Пришлось разбирать. Электромагнитное вызывное реле, которое считается почти вечным - сгорело. Реле моста питания тоже, батарея на десять вольт (ГБ-10-У-1,3) признаков жизни не подавала. Мой встроенный коммутатор был отсоединён. Видимо, Авдотья Никитична или её начальник пытались починить самостоятельно и, заметив лишние детали, решили их отключить. Когда же я спросил, лазил ли кто-нибудь, то оба дружно ответили: - нет! Выпросив велосипед, клятвенно заверив, что завтра привезу новые детали, которые есть в Починках, я укатил. На следующий день моего появления ждал уже милиционер. Органы правопорядка тоже остались без связи. Поздоровавшись и вывалив на стол перед Авдотьей Никитичной ворох плакатов: по технике безопасности, соблюдения режима секретности и разнообразной агитационной тематике, по типу - "Овладевая техникой, будь первый в рядах строителей социализма", я принялся за ремонт. Участковый отобрал к себе в контору пяток плакатов связанных с его работой и, узнав, что связь восстановится не раньше чем через час, убыл восвояси, подальше от горящих глаз телефонистки, жестикулирующей ему всеми известными способами, что неплохо бы было оставить инженера наедине с ней. Я-то думал, что она мне дружбу предложит, ан нет. Авдотью заинтересовала косметика, с которой в сельской местности, мягко говоря, было не очень. Выслушав, какие тяготы и лишения приходится преодолевать интеллигентной женщине с мизерной зарплатой, пришлось пообещать посильную помощь. Так я обзавёлся нужным агентом. А вскоре уже никто не обращал внимания, на изредка заезжавшего инженера из Смоленска и появлением на телефонистке дефицитных даже в столице чулок со швом. Только поговаривали иногда, мол, снова к Авдотье хахаль с подарками прикатил, а она блядь такая, хвостом всё равно крутит. О ней и рассказал я Петеру Клаусовичу, намекнув, что вскоре ему придётся посетить посёлок и разыскать телефонистку. За её судьбу я не беспокоился. Она твёрдо была уверена, что выполняет секретную работу коминтерна, и последнее время усиленно штудировала немецкий язык, беря уроки у школьного учителя. Незадолго до оккупации Хиславичей, пятнадцатого июля, я позвонил ей и приказал вскрыть оставленный мною тайник. Там лежало письмо с инструкциями, деньги, и записка для её учителя Евгения Владимировича Ржецкого.