Надежда Гордоновна Старова была женой лейтенанта Старова, служившего прежде при Врангеле, а ныне в какой-то конторе "Белого Креста". Я познакомился с ним недавно, в Лондоне, мы вместе тащили гроб на похоронах старого графа, чьим незаконным отпрыском или "усыновленным племянником" (что это такое, не знаю) он, как поговаривали, являлся. Это был темноглазый, смуглый мужчина, года на три-четыре старший меня; мне он показался довольно приятным - на раздумчивый, хмурый манер. Ранение в голову, полученное в гражданскую войну, наградило его ужасающим тиком, от которого лицо его через неравные промежутки вдруг искажалось, как если б невидимая рука сжимала бумажный пакет. Надежда Старова, тихая, невидная женщина с чемто неопределимо квакерским в облике, невесть для какой причины, конечно, медицинской, замечала эти промежутки по часам, сам же он этих его "фейерверков" не сознавал, если только не видел их в зеркале. Он обладал мрачноватым чувством юмора, замечательно красивыми руками и бархатистым голосом.
Теперь-то я сообразил, что тогда, в концерте, Ирис беседовала как раз с Надеждой Старовой. Не могу точно сказать, когда начались уроки, или сколько протянула эта прихоть, месяц, самое большее два. Происходили они либо у госпожи Старовой дома, либо в одной из русских чайных, куда повадились обе женщины. Я держал дома списочек телефонов, дабы Ирис имела в виду, что я всегда могу выяснить, где она есть, если, скажем, почувствую, что вот-вот помешаюсь, или захочу, чтобы она дорогой домой купила жестянку моего любимого табаку "Бурая Слива". Другое дело, - Ирис не знала, что я бы никогда не решился вызванивать ее, потому что не окажись ее в названном ею месте, я пережил бы минуты агонии, для меня непосильной.
Где-то ближе к Рождеству 1929 года она мимоходом сказала мне, что уроки давным-давно прекратились: госпожа Старова уехала в Лондон и, по слухам, к мужу возвращаться не собиралась. Видать, лейтенант, был изрядный повеса.
12.
В один неуловимый миг к концу нашей последней парижской зимы что-то в наших отношениях стало меняться к лучшему. Волна новой привязанности, новой близости, новой нежности поднялась и смела все иллюзии отдаления - размолвки, молчания, подозрения, ретирады в крепость amour-propre и тому подобное, - все, что служило препятствием нашей любви и в чем виноват я один. Более покладистого и веселого товарища я не мог себе и представить. Нежности и любовные прозвища (основанные в моем случае на русских лингвистических формах) вновь воротились в наше обыденное общение. Я нарушал монашеский распорядок труда над моим романом в стихах "Полнолуние" верховыми прогулками с ней по Булонскому лесу, послушными хождениями на рекламные показы модных нарядов, на выставки мошенников-авангардистов. Я поборол презрение к "серьезному" синематографу (придававшему любой душераздирающей драме политическую окраску), который она предпочитала американской буффонаде и комбинированным съемкам немецкой фильмы ужасов. Я даже выступил с рассказом о моих кембриджских денечках в довольно трогательном Дамском Английском Клубе, к которому она принадлежала. И для полноты счастья, я пересказал ей сюжет моего следующего романа ("Камера люцида").
Как-то под вечер, в марте или в начале апреля 193О года она заглянула в мою комнату и, получив разрешенье войти, протянула мне копию отпечатанной на машинке страницы номер 444. Это, сказала она, заключительный эпизод ее нескончаемой повести, которой предстояло вскоре увидеть новые вымарки и вставки. По слова Ирис, она застряла. Диана Вэйн, лицо проходное, но в общем милое, приехав пожить в Париже, знакомится в школе верховой езды со странным французом корсиканского, а может быть и алжирского происхождения, страстным, брутальным, неуравновешенным. Он ошибочно принимает Диану - и упорствует в этой ошибке, несмотря на ее веселые увещания, - за свою былую возлюбленную, также англичанку, которой он многие годы не видел. Здесь перед нами, указывал автор, род галлюцинации, навязчивая фантазия, которой Диана, резвушка и обладательница острого чувства юмора, позволяет Жюлю тешиться на протяжении двадцати, примерно, уроков; но после его интерес к ней становится более реалистическим, и она перестает с ним встречаться. Ничего не было между ними и однако его совершенно невозможно убедить, что он спутал ее с девушкой, которой некогда обладал или думает, что обладал, потому что и та девушка вполне могла оказаться лишь остаточным образом увлечения, еще более давнего, а то и бредовым воспоминанием. Положение сложилось очень запутанное.
Так вот, этот листок будто бы содержал последнее, угрожающее письмо к Диане, написанное французом на туземном английском. Мне надлежало прочесть его так, словно оно настоящее, и в качестве опытного писателя дать заключение, какими последствиями или напастями чревата эта история.
"Любимая!
Я не могу поверить, что ты действительно хочешь
порвать всякую связь со мною. Видит Бог, я люблю те
бя больше жизни - больше двух жизней, твоей и моей
вместе. Ты не больна! Или может быть, у тебя появил
ся другой? Другой любовник, да? Другая жертва твоей
привлекательности? Нет-нет, эта мысль слишком страш
на, слишком унизительна для нас обоих.
Мое ходатайство скромно и справедливо. Дай мне
еще лишь одно свидание! Одно свидание! Я согласен
встретиться с тобой, где ты ни пожелаешь - на улице,
в каком-то cafe, в Лесу Булонь, - но я должен видеть
тебя, должен открыть тебе множество тайн прежде, чем
я умру. О, это не угроза! Клянусь, если наше свида
ние приведет к положительному результату, если, ина
че говоря, ты разрешишь мне надеяться, - только на
деяться, - тогда, о, тогда я соглашусь подождать,
недолго. Но ты должна мне ответить безотлагательно,
моя жестокая, глупенькая, обожаемая девочка!
Твой Жюль."
- Тут есть одно обстоятельство, - сказал я, аккуратно укладывая листок в карман для дальнейшего изучения, - о котором девочке следует знать. Это написано не романтическим корсиканцем на грани crime passionel, а русским шантажистом, знающим по-английски ровно столько, чтобы управиться с переводом самых затасканных русских оборотов. Меня поражает другое, - как это ты, имея три-четыре русских слова в запасе "как поживаете" да "до свиданья", - как это ты, сочинительница, ухитрилась выдумать такие словесные тонкости и подделать промахи в английском, на которые горазд только русский? Я знаю, что способность к перевоплощению - ваша семейная черта, и все-же...