Лешка еще ничего не знает, а она уже все распланировала: он закончит одиннадцатый класс и поступит в институт в столице, на филфак, а она как-нибудь потерпит годик и приедет к нему.
— Привет, Лизка, — кивает ей Лешкин друг. — И пока, я пойду, пока от ваших нежностей тошнить не начало.
— Вали, придурок, — смеется Лешка. — Ну что, идем?
— Пойдем, а то боюсь, что не успеем места занять.
Он берет ее за руку и ведет за собой, а у нее горят щеки от смущения и потаенной гордости – пусть все видят, что они вдвоем.
Ударивший ночью мороз превратил тротуары в каток, так что она семенит аккуратно, крепко ухватившись за шершавую ладонь, а он медлит, подстраиваясь под ее мелкий шаг.
— Ты бы застегнул куртку? Мерзну, на тебя глядя.
— Ну, если ты просишь...
Он выпускает ее руку и отступает назад. Непокрытая голова склоняется, рассматривая руки, куртка топорщится на спине, а она трет замёрзшие щеки. Все случается в один момент – вот он стоит, дергает заевшую застёжку, а вот, оступившись, падает навзничь.
У рыжих бледная кожа, но сейчас он белее снега, белее молока, белее толченого мела, которым посыпают школьный порог, у которого он ее всегда ждет. Она не может вдохнуть, только смотрит...
...и смотрит на растрепу-музыканта, поющего его любимую песню. Мимо торопятся люди, толкают ее локтями, задевают сумками или рюкзаками и, не желая терять ни секунды из отпущенного им времени, спешат дальше.
— Солнце мое, взгляни на меня...
Рыжие вихры достают до плеч, глаза чернеют из-под нависших бровей, на гитарном лаковом боку пластырем белеет нашлепка-рисунок.
— Леший?
Прекратив петь, он кладет гитару на блестящую мелочь, и улыбается ей.
— Привет, Лизка.
Наконец-то она выдыхает.
Конец