Из кухни доносится осторожный шум. Две кастрюли ударяются друг об друга, металл об металл, вздрагивает уголок рта Эммы, но она не просыпается.
Ребекка чуть неосторожно бросает скальпель в почкообразный лоток, и этот звук удара лезвия о нержавеющую сталь вызывает в памяти звон кастрюль в кухне много лет назад. Возвращает ее в темноту, в воспоминание, как она тогда смотрела в прихожую, на чистый деревянный пол, потом в спальню, где отец и дочь лежали рядом. Взгляд Тима прикован к Эмме, светло-зеленые листья клена машут в окно.
Она смотрит на настенные часы. Ночь. Молодой мужчина на операционном столе, ножевая рана в живот, перфорированная почка, которую надо удалить. Но и с одной почкой он может жить сто лет. Ни сломанных рук, ни проломленного черепа, когда кого-то швыряют в ярости на радиатор.
Ребекка смотрит на глаза других медиков, виднеющиеся поверх зеленых хирургических масок. Глаза уставшие. У анестезиолога очки в модной толстой оправе, он морщит брови, когда в операционной раздается резкий звук удара скальпеля о лоток.
– Sorry[46].
Она поднимает руку, ей молча вкладывают другой скальпель, ни о чем просить не надо.
Худдинге, Бредэнг или Альбю? Кто знает, из какого он пригорода? Откуда берутся все эти молодые темноволосые ребята с татуировками, накачанными, но беззащитными телами? На этот раз обошлось без огнестрела, без пуль, без прикладов, и в какое-то мгновение ей в голову приходит вопрос почему – почему этого парня пырнули ножом именно в эту ночь?
Кровь течет из раны на спине. Кровь Эммы.
Запах железа и еще живых внутренностей, крови, которая быстро меняет цвет от ярко-алой до темно-бордовой, теряя кислород. Дыхательная маска на лице пациента, от нее – толстый серый шланг к аппарату у стены, и дальше тонкая трубочка для дыхания. Все это соединяется со встроенными в стены и скрытыми за обоями кислородными трубами, которые, как капилляры, пронизывают всю Каролинскую больницу. Главные «легкие», гигантские цистерны с кислородом, закопаны в землю под сотнями других комнат.
– Ребекка, ты как, в порядке? – спрашивает Анна, одна из операционных сестер. Голос Анны возвращает ее обратно, к скальпелю. Он блестит в свете бестеневой лампы, попискивают сигналы кардиостимулятора, пациент дышит ровно, пульс под контролем.
– Я в порядке.
Она входит скальпелем в область поражения разрезанной надвое почки, которую предстоит удалить. Она знает, как это делается, много раз проводила такие операции, некоторые вещи превращаются в привычку. Другие нет.
– Работаем.
«Спасибо, что ты поддалась на папины уговоры».
Давай без этих неожиданностей, Эмма. Не сейчас. Не под руку, дай мне спокойно провести операцию, удалить почку, зашить и прижечь сосуды, дать ему новый шанс разрушить свою или чужую жизнь.
Твердой рукой она осторожно выделяет две артерии и меняет скальпель на электрокоагулятор.
– Надо было выпить два двойных эспрессо перед этим, – говорит анестезиолог охрипшим голосом. – Как чувствовал.
Она не вернется. Эммы больше нет.
Они стоят дома в квартире, Тим и она, кровать за ними пуста, ей хочется прокричать ему эти слова, но она не в состоянии их даже прошептать. Может только молчать. Это молчание, как маска на ее лице, удерживающая слова.
Ссоры перестали быть громкими. Они стали беззвучными. Как сейчас, когда они стоят друг напротив друга в кухне, где они вместе ели, где гремели кастрюли и куда заползли муравьи, пока они были в отпуске на Корфу.
«Ее нет уже больше года, – хочется ей сказать. – Ее больше нет совсем, Тим, тебе пора с этим смириться. Ее забрало себе море», – и он чувствует, что она это думает. Все его существо противится этому, не желает мириться. Ничто в нем больше не думает вместе с ней, как она, не живет так же, как она. У них общая скорбь, но их общее горе их разделяет. Его беда – это совсем другой континент, другой язык. И тут она произносит эти слова, на их языке, продирается сквозь маску молчания, звуки вибрируют в его ушах.
– Она умерла, Тим.
Глаза, его зеленые глаза того блеклого зеленого цвета, как по краям сухих пальмовых листьев. Чернота, которая всегда гнездилась в его глазах, как бы заглядывая в темноту, лежащую еще дальше, еще темнее. Эта бездна открывается, он поворачивает голову из стороны в сторону, как хищник, лишенный когтей, посаженный в клетку. Он отступает, делает шаг назад, на лице его появляется гримаса. За ней крик.