Конечно же, члены клуба настойчиво приглашали Амина присоединиться к ним, проявляли к нему доброжелательность и внимание в первую очередь потому, что он был марокканцем, а ротарианцы, принимая в свои ряды арабов, хотели показать, что эпоха колониализма, эпоха двух параллельных миров, наконец закончилась. Многие из них, разумеется, уехали из страны осенью 1956 года, когда разъяренная толпа выплеснулась на улицы и дала волю кровавому безумию. Был сожжен кирпичный завод, людей убивали прямо на улицах, и иностранцы поняли, что отныне они здесь чужие. Некоторые сразу собрали чемоданы и уехали, покинув квартиры, где мебель покрывалась пылью, прежде чем их выкупали марокканские семьи. Собственники расставались со своими владениями и плодами многолетнего труда, бремя которого когда-то на себя взвалили. Амин гадал, кто эти люди, решившие вернуться домой, – трусы или провидцы? Однако эта волна отъездов была лишь недолгим отступлением от основной темы. Восстановлением равновесия, перед тем как вернуть жизнь в нормальное русло. Прошло десять лет после провозглашения независимости, и Матильда вынуждена была признать, что в Мекнесе мало что изменилось. Никто не знал новых, арабских, названий улиц, все по-прежнему назначали встречи на улице Поля Думера или улице Ренн, напротив аптеки месье Андре. Сидел на прежнем месте нотариус, остались галантерея с ее прежней хозяйкой, парикмахер со своей женой, дантист, врачи, а на авеню Республики – все тот же модный магазин готового платья с теми же владелицами. Все хотели, как и раньше, наслаждаться жизнью в этом прелестном цветущем городе, только стараясь соблюдать приличия и проявляя чуть больше осмотрительности. Нет, не было никакой революции, всего лишь немного изменилась атмосфера, все стали сдержаннее, создавалась видимость согласия и равенства. Во время ужинов в Ротари-клубе, где за столиками сидели вместе марокканские буржуа и европейцы, могло показаться, что колонизация – всего лишь досадное недоразумение, ошибка, в которой французы раскаиваются, а марокканцы делают вид, будто о ней не помнят. Некоторые настойчиво твердили, что никогда не были расистами и вся эта история их страшно смущает. Они клялись, что теперь, когда город избавился от этой заразы, у них словно камень с души свалился, все окончательно прояснилось и они тоже могут вздохнуть свободно. Иностранцы тщательно подбирали слова. Они решили не уезжать, потому что не хотят разорения страны, ведь она нуждается в них. Конечно, настанет день, когда аптекарями, дантистами, врачами и нотариусами станут марокканцы, и тогда европейцы охотно уступят им место и уедут. А до тех пор они останутся здесь и постараются быть полезными. К тому же они не так уж отличались от марокканцев, сидевших с ними за одним столиком. От элегантных раскованных мужчин, полковников и чиновников высокого ранга, чьи жены носили европейские наряды и короткие стрижки. Нет, те точно так же, как французские буржуа, без всякой задней мысли, не испытывая чувства вины, позволяли босоногим детишкам таскать за ними покупки на центральном рынке. Отмахивались от просящих подаяние нищих, «потому что они, как собаки, кормящиеся объедками со стола, привыкают к подачкам и постепенно теряют охоту преодолевать свою лень и работать». Французы никогда не посмели бы заявить, что склонность простых людей жаловаться и попрошайничать кажется им обременительной. Французы никогда не посмели бы, в отличие от марокканцев, обвинять горничных в склонности к воровству, садовников – в лености, а всех бедняков поголовно – в отсталости. Когда их мекнесские друзья горько сетовали на то, что почти невозможно построить современное государство с таким малограмотным народом, французы только неестественно громко смеялись. Эти марокканцы по сути были такими же, как они. Говорили на том же языке, точно так же смотрели на мир, и трудно было себе представить, что когда-нибудь они могли бы оказаться в разных лагерях и стать врагами.
Амин поначалу держался настороженно.
– Быстро же они переобулись, – говорил он Матильде. – Давно ли я был для них крысенышем[3], арабским отродьем? А теперь так и стелются передо мной: «Месье Бельхадж то, месье Бельхадж сё…»
Однажды вечером, во время ужина с танцами в одном загородном поместье, Матильда убедилась в его правоте. Моник, жена парикмахера, перебрала спиртного, и посреди разговора у нее вырвалось слово «бико»[4]. Она прикрыла руками рот, как будто хотела запихнуть обратно вылетевшее из него оскорбительное выражение, испуганно ойкнула, вытаращив глаза и густо покраснев. Никто кроме Матильды ее не слышал, но Моник еще долго рассыпалась в извинениях. Она твердила: