— Садись. Что там было дальше? — спросил он.
Я слово в слово передал наш разговор с Дитцем и рассказал о поведении Гитлера.
— Можно сказать, что в данном сражении мы одержали победу. Отдыхай, — сказал Сталин и прикрыл глаза, давая понять, что разговор окончен.
Как я слышал, Сталин вызвал Жукова и приказал ему подготовить контрудар под Оршей, придав ему новые реактивные установки залпового огня Катюша. Сталин слов на ветер не бросал. Это понял и Гитлер, лезший из шкуры, чтобы взять Сталинград, Москву и Ленинград.
По прибытии в Москву у меня отобрали удостоверение, подписанное Сталиным.
— Смотри, если хоть слово проронишь о том, что видел и что слышал, то тебя никто не сможет спасти, даже Господь Бог, — предупредил меня генерал. — Твое руководство предупреждено, чтобы даже не пытались расспрашивать тебя о чем-то. Нарушение данного указания будут расцениваться как предательство. Тебя приказано не трогать.
С теми словами я и уехал. В управлении меня никто и ничего не спрашивал. Подготовку к разведывательной работе пришлось прекратить. Меня направили на один из фильтрационных пунктов для допросов военнопленных.
До 1946 года я опрашивал военнопленных. Приказ не трогать меня был воспринят буквально. Если представить меня к следующему званию, то это значит нарушить приказ. Наказать, поощрить — это значит тронуть, открыть мое личное дело и так далее. Меня сторонились мои бывшие сослуживцы. Я знал, что на меня были доносы о том, что я сдавался в плен к немцам, но этим доносам не давали хода, а доносчики заканчивали службу в лагерях. Туда же отправлялись и оперативные работники, получившие эту информацию и давшие ей ход. Начальники оперативных работников подвергались самому строгому наказанию.
Все вздохнули, когда я уволился из органов. Выслуги почти никакой. Пенсия мизерная. Орденских денег вообще нет. Устроился лесником.
До 1956 года работал в лесничестве. Потом был XX съезд партии с осуждением культа личности, суд над Берией. Моего бывшего начальника управления осудили на пятнадцать лет за сотрудничество с Берией. Меня не тронули.
После 1964 года я переехал в город и устроился учеником токаря на завод. Тогда много офицеров уволили в числе одного миллиона двести тысяч. Я до армии тоже токарем был. Специальность освоил быстро, получил разряд, зарплата стала достойная. Женился. Выросла дочь.
Краем уха донеслось до меня, что начали скоропостижно умирать те, кто имел хоть какое-то отношение к встрече двух тиранов во время войны. Как донеслось? А так. По воздуху. Бывших чекистов не бывает. Вычислил, что я остался последний. Да я и не боюсь этого. Мне уже восемьдесят лет. Пора и честь знать. А тут и ты в знакомцах объявился. Случайностей не бывает. Ты делай, что тебе приказано.
— Василь Василич, может, чайку попьем? — спросил я.
— Отчего же не попить, давай, — сказал Головачев.
Я налил в кружку чай и поднес его к старику. Он подпер голову рукой и мерно посапывал. Конечно, всю ночь проговорили. Вот и горизонт начал розоветь. А старичок интересный. Предупреждали меня, что он может сделать что угодно, готовили его для выживания в любых условиях.
Я подошел к нему и потрогал его за плечо. Голова Василия Васильевича упала. Дыхания не было. И чай не тронут. Правду говорят, что смерть к солдатам приходит на рассвете.
Я выплеснул чай в реку и туда же выбросил кружку. Достал из кармана диктофон, отсоединил микрофон от воротника рубашки и бросил аппаратуру в костер. Скажу, что старый разведчик нашел спрятанный в стороне от костра диктофон и незаметно уничтожил его, а во время рыбалки ни о чем, что могло бы иметь оперативную ценность, не говорил.
Похоже, что и мне придется уходить из органов. Вряд ли мне поверят, что Головачев ничего не говорил. А вот то, что он должен был сказать, никто не знает. И то, что я написал, вряд ли является правдой, просто фантазия старика, которому было скучно жить в одиночестве, вот он и придумал эту историю, чтобы быть немного значительнее среди серых личностей, которые были вокруг всю его жизнь.
После рыбалки
Я сидел у догорающего костра и думал. Естественно, я думал не о том, что сейчас толпа возмущенных читателей набросится на меня с упреками о том, что рядом лежит мертвый человек, а я вот сижу у костра и думаю.
Да, сижу и думаю. Человек мыслящий должен думать. Думать о том, что мне нужно делать. Первое. Тело старика трогать нельзя. Пусть приедут специалисты и зафиксируют его смерть и то, что я к этому совершенно не причастен. Возраст. Волнения. Или, наоборот, расслабление после того, как сброшен груз многолетней тайны. Мало ли что.