Ни звука не донеслось со стороны одиннадцати стариков. Они молча слушали, какова, по мнению архидьякона, их участь. Они созерцали его внушительную фигуру, ни словом, ни жестом не показывая, как оскорбили их выбранные им выражения.
— А теперь подумайте, — продолжал он, — хуже ли вам живётся, чем хотел Джон Хайрем? У вас есть кров, пища, покой и ещё многое в придачу. Вы едите в два раза лучше, спите в два раза мягче, чем до того, как вам посчастливилось сюда попасть, у вас в кармане вдесятеро больше денег, чем вы зарабатывали в прежние дни. А теперь вы пишете епископу петицию и требуете по сто фунтов в год! Я скажу вам, друзья мои: вас одурачили мерзавцы, действующие в собственных корыстных целях. Вы не получите и ста пенсов в год к тому, что получаете сейчас, а вполне возможно, станете получать меньше. Вполне возможно, что его преосвященство или смотритель внесут изменения.
— Нет, нет, нет, — перебил смотритель, с неописуемой тоской слушавший тираду своего зятя, — нет-нет, друзья мои. Пока мы с вами живём вместе, я не хочу ничего менять, по крайней мере, в худшую для вас сторону.
— Благослови вас Бог, мистер Хардинг, — сказал Банс.
— Благослови вас Бог, мистер Хардинг. Благослови вас Бог, сэр. Мы знаем, что вы всегда были нашим другом, — подхватили другие пансионеры — если не все, то почти все.
Архидьякон ещё не закончил речь, но не мог без ущерба для достоинства продолжать её после этого всплеска чувств, так что повернулся и пошёл в сторону сада, смотритель — за ним.
— Что ж, — сказал доктор Грантли, оказавшись в прохладной тени деревьев, — думаю, я говорил вполне ясно.
И он утёр пот со лба, потому что ораторствовать на солнцепёке в чёрном суконном костюме — работа нелёгкая.
— Да, вполне, — ответил смотритель без всякого одобрения.
— А это главное, — продолжал его собеседник, явно очень довольный собой, — это главное. С такими людьми надо говорить просто и ясно, иначе не поймут. Думаю, они меня поняли. Поняли, что я хотел им сказать.
Смотритель согласился. Он тоже считал, что пансионеры вполне поняли архидьякона.
— Они знают, чего от нас ждать, знают, что мы будем пресекать всякую строптивость, знают, что мы их не боимся. А теперь я загляну к Чодвику, расскажу ему, что сделал, потом зайду во дворец и отвечу на их петицию.
Смотрителя переполняли чувства, переполняли настолько, что готовы были вырваться наружу. Случись это — позволь он себе высказать вслух бурлящие внутри мысли, — архидьякон бы очень удивился суровой отповеди. Однако другие чувства заставляли мистера Хардинга молчать. Он всё ещё боялся выразить несогласие с зятем — он всеми силами избегал даже видимости разлада с другим священнослужителем и мучительно страшился открытой ссоры с кем бы то ни было даже по малейшему поводу. Его жизнь до сих пор была тиха и безмятежна. Прежние мелкие трудности требовали лишь пассивной стойкости, а нынешний достаток ни разу не вынуждал к какому-либо деятельному противостояние, ни разу не становился причиной тягостных разногласий. Он отдал бы почти всё — куда больше, чем по совести считал себя обязанным отдать, — чтобы отвратить надвигающуюся бурю. Горько было думать, что приятное течение его жизни потревожат и возмутят грубые руки, что его тихие тропки превратятся в поле сражения, что скромный уголок мира, дарованный ему Провидением, осквернят, не оставив там ничего доброго.
Он не мог бы откупиться деньгами, потому что их у него не было: добрый смотритель так и не научился складывать гинею к гинее. Однако с какой готовностью, с какой глупой лёгкостью, с какой радостью отдал бы он половину всех будущих доходов, если бы от этого тихонько рассеялись собравшиеся над ним тучи; если бы это примирило реформатора и консерватора, возможного завтрашнего зятя, Болда, и реального сегодняшнего зятя, архидьякона.
На подобные компромиссы мистер Хардинг пошёл бы не для того, чтобы спасти хоть сколько-то, — он по-прежнему почти не сомневался, что ему оставят его нынешнее тёплое местечко до конца жизни, если он сам так решит. Нет, он руководствовался бы единственно любовью к тишине и страхом перед публичным обсуждением своей особы. Смотритель был жалостлив — чужие страдания ранили его душу, — но никого он так не жалел, как старого лорда, чьё сказочное богатство, полученное от церковного бенефиция, навлекло на несчастного такое бесчестье, такое общественное порицание; дряхлого восьмидесятилетнего Крёза, которому не дали умереть в мире и против которого ополчился весь свет.