Элинор во все глаза смотрела на отца, словно разучилась понимать его речь.
— И я тоже, Элинор, что хуже всего, или будет хуже всего, если не найдётся средства это исправить. Я много думал после нашего вчерашнего разговора. — Он подошёл и обнял её за талию, как тогда. — Я много думал о том, что сказал архидьякон и что написано в газете, и я действительно считаю, что не имею права здесь находиться.
— Не имеешь права быть смотрителем богадельни, папа?
— Не имею права быть смотрителем богадельни за восемьсот фунтов в год, не имею права тратить на себя деньги, предназначенные бедным. Мистер Болд волен поступить, как сочтёт нужным, но надеюсь, он отзывает иск не ради меня.
Бедняжка Элинор! как горько ей было слышать эти слова. И ради этого она принимала своё великое решение! Ради этого отбросила девичью застенчивость и заговорила тирадами трагической героини! Можно трудиться не для благодарностей, но расстроиться, если их не последует — так было и с Элинор; можно не придавать значения своей самоотверженности, но досадовать, что её не оценили. Добро надо творить левой рукой так скрытно, чтобы правая об этом не ведала, но как часто левая рука огорчается, не получив немедленной награды! Элинор вовсе не хотела, чтобы отец чувствовал себя её должником, однако она предвкушала, как будет радоваться, что избавила его от печалей. Теперь этим надеждам пришёл конец; все её старания были напрасны. Она зря смиряла свою гордость, зря умоляла Болда — совершенно не в её силах исправить зло!
Элинор мечтала, как тихонько перескажет отцу всё, что говорил возлюбленный, и признается, что не нашла в себе мужества его отвергнуть, а потом отец нежным поцелуем и крепким объятием благословит её любовь. Увы! теперь она не могла начать этот разговор! Говоря о Болде, отец отмахнулся от него как от человека, чьи слова, мысли и поступки ровным счётом ничего не значат. Любезный читатель, случалось ли тебе получить щелчок по самолюбию? Случалось ли, что тебя осаживали, как раз когда ты возомнил себя чрезвычайно важным? Таковы были сейчас чувства Элинор.
— Я не позволю выдвинуть от моего имени этот довод, — продолжал смотритель. — Кто бы ни был прав на самом деле, довод точно не соответствует истине, и автор статьи справедливо говорит, что такая защита отвратительна для всякого честного ума. Я поеду в Лондон, милая, сам увижусь с этими юристами, и если они не предложат мне лучших оправданий, уйду из богадельни.
— А как же архидьякон, папа?
— Ничего не попишешь, милая. Есть вещи, которые человек вынести не может… я этого вынести не могу. — И он положил руку на газету.
— Но архидьякон поедет с тобой?
Сказать по правде, смотритель задумал улизнуть от архидьякона, вернее, оторваться от него на день. Он понимал, что не может предпринять такой шаг, не известив грозного зятя, однако решил написать записку с изложением своего плана и отправить её перед самым отъездом; доктор без сомнения последует за ним, но на день позже. За этот день, если повезёт, он устроит всё: объяснит сэру Абрахаму, что как смотритель категорически не согласен с предлагаемой ему защитой, и направит другу-епископу прошение об отставке, так что даже доктор ничего изменить не сможет. Прекрасно зная силу доктора и собственную слабость, мистер Хардинг понимал, что не сумеет настоять на своём, если они будут в Лондоне вместе, более того, что если архидьякон узнает о поездке заранее, она не состоится вовсе.
— Нет, вряд ли, — сказал он. — Я уеду прежде, чем архидьякон успеет собраться — завтра рано утром.
— Так будет лучше всего, — ответила Элинор, давая понять, что оценила военную хитрость.
— Да, милая, да. Вообще-то я хотел бы сделать всё раньше, чем архидьякон сумеет, сумеет вмешаться. В том, что он говорит, много правды. У него хорошо получается доказывать, и я не всегда могу ему возразить, только есть старая поговорка, Нелли: «каждый знает, где жмёт его башмак». Он говорит, мне недостаёт нравственного мужества, силы характера, стойкости — всё это правда. И тем не менее я уверен, что не должен здесь оставаться, если единственная моя защита — в юридической закорючке, так что, Нелли, мы уедем из этого чудесного места.
Лицо Элинор просветлело, и она заверила отца, что всем сердцем с ним согласна.
— Ведь правда, милая, — сказал тот весело и без прежней принуждённости. — Что радости в доме и деньгах, если нас будут злословить?
— Ой, папа, я так счастлива!
— Милое моё дитя! Мне и впрямь поначалу было больно думать, Нелли, что ты лишишься своей очаровательной гостиной, и лошадок, и сада: его жальче всего, но в Крэбтри тоже премилый сад.