Елисеев день делится, другой — сидит на собраниях, на третий — к своему фундаменту на крыльях летит.
Но вот в августе потребовалось выделить половину людей на свеклу. Выделил. Половину. Стал появляться на фундаменте через день.
В сентябре прикинули в конторе:
— У тебя, Елисеев, стройка не пусковая! Нет ее в титуле. Значит, не горит. Горит в других местах. Вторую половину рабочей силы переведи туда, где горит…
Перевел. Руки-ноги на пусковой стройке, а мыслями — к осиротевшему фундаменту возвращается. Душа болит. Как там?
А никак. Зарастает травкой, птички на сваях гнезда вьют из подручного материала.
И грянул гром! Общественность смотрела, смотрела и возмутилась. До каких пор! И прочее… Потащили Елисеева на ковер объясняться, потом поволокли по инстанциям. Стружку сняли: за нарушение графика строительства, за простой механизмов, за текучесть кадров и развал работы с ними.
— Не создал ты условий, не обеспечил. Обратился бы за помощью к ученым, в проектный институт…
Но в проектном бюро было не до Елисеева с его фундаментом: половина состава плавала в бассейне «Ромашка», сдавала нормы в зачет спартакиады, другая половина — пела в клубе в зачет районного смотра художественной самодеятельности. Затем надо было выехать всем составом в гости к соседям, подводить итоги соревнования, выпустить газету, провести шахматный турнир, рейд…
Спор о том, что лучше: когда много дел у одного человека или одно дело у многих, — угас сам собой.
НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК
Распределился после института в проектный отдел. Явился по адресу.
— Работы завал, — обрадовались там, — специалисты позарез… Точи карандаш и рисуй!
Я сел за стол и взял карандаш.
— Не надорвись, — сказал кто-то, — выйдем!
Вышли.
— Не будь дураком, очень-то не старайся!
Я кивнул, вернулся и взял карандаш.
— Покурим? — хлопнул кто-то по спине.
— Если недолго…
— О чем тебе говорил только что Вилкин?
— Чтобы я не работал.
— Подлец! Вечером выступишь на собрании…
Я кивнул, вернулся и взял карандаш.
— Выйдем! — сказал Вилкин. — О чем тебе только что говорил Колышкин?
— Чтобы я выступил против вас на собрании.
— Спокойно! — закричал Вилкин и кинулся в туалет напиться воды. — Сейчас что-нибудь придумаем!
Я вернулся и сел рисовать.
— Хватит сидеть, — сказал Колышкин, — не до работы… Ну-ка выйди! Быстро…
Я выскочил. Один. За дверью зашумели. Кричал Колышкин, орал Вилкин.
Вызвали меня. К начальнику.
— Послушай, — сказал он, — ты человек новый, поэтому можешь не знать: будь осторожней, не ввязывайся!
— А я ввязываюсь? Они сами…
Я вернулся к себе и сел рисовать.
— Хватит пахать! — сказал Вилкин.
— Пойдешь с нами! — приказал Колышкин.
Вышли.
— О чем тебе говорил начальник? — спросили Колышкин с Вилкиным.
— Чтобы я не ввязывался.
— Дурак он после этого! — возмутился Колышкин. — Ничего не понимает!
— И карьерист! — кивнул Вилкин.
Я вернулся к себе.
— Новенький, к начальнику! — позвала секретарша.
— Что тебе говорили Вилкин с Колышкиным? — спросил начальник.
— Что вы дурак и…
— Довольно! — сказал начальник. — И ты поверил? Я не хотел говорить тебе, но теперь скажу: Вилкин — лодырь, а Колышкин — склочник, каких свет не видывал! Что с ними делать, как ты думаешь? Может, уволить?
Я кивнул и вернулся к себе.
— Мы тебя ждем! — сказал Колышкин.
Вилкин выкинул мой карандаш в окно.
Вышли.
— О чем говорил начальник?
— О том, чтобы вас уволить.
— Ах так! — заорали оба и метнулись к начальнику. Меня волокли с собой.
— Ну! — грозно спросил начальник. — Опять?! Ты зачем к нам пришел? Работать? Или?!
— Работать! — крикнул я. — Работать!
— Что-то не видно! — ехидно захихикал Вилкин.
— Даже не пахнет! — сказал Колышкин.
— Даю тебе испытательный срок! — подумав, решил начальник. — А там…
Я побежал к себе, сел за стол и схватил карандаш в обе руки.
— Не психуй, — тихо подошел Вилкин. — Выйдем, что-то скажу.
Я не пошел.
— Куда тебя звал Вилкин, что хотел сказать? — шепнул Колышкин. — Выйдем, расскажешь.
Я отказался. Они побежали к начальнику.
— Новенький! — кричала секретарша. — Иди к начальнику!
Я не пошел. Ни к кому. Работал. «Отстаньте! — кричал. — Отстаньте все!»
К вечеру меня уволили. За неуживчивость и склоку, за неподчинение приказу и малую отдачу.
Владимир Огнев
ЭВРИКА
Бывало, звонит мне на работу супруга моя, Татьяна Евгеньевна, и говорит:
— Дорогой, мне тут внука подбросили. Извини, не могла сходить за хлебом. Купи, пожалуйста, сам.
Что я? Ворчал, конечно. Подумаешь — внука привели. Проблема. Одно удовольствие посидеть с ним, прогуляться. До магазина, например. Но обед из-за этого задерживать? Или рубашку не отгладить? Чепуха какая…
А тут подвернулась «горящая» путевка в санаторий. В тот самый, о котором она давно мечтала. Срочно, за два часа собрал я Татьяну Евгеньевну. Ну, это, конечно, только говорится так: «собрал я». Она сама собиралась, но… так уж принято говорить. Собрал, значит, я Татьяну Евгеньевну и отправил здоровья поднакопить.
Утром — стук в дверь. Не звонок, а стук… Явно, ногой… Открываю — Димка. Один.
— Где, — спрашиваю, — мать или отец?
— Ха, — отвечает. — Ма уже на работу пошла, па — в командировке. Я к бабе.
— Заходи, — говорю. И кричу: — Таня!
Боже, а Татьяны-то Евгеньевны нет! Сам же ее отправил вчера. «Вот и мне подбросили внука. Ну и что? Это же одно удовольствие». А Димка кричит:
— Дед! Дай вкусненького!
Еще курточку не снял, шельмец, а уже проблемы передо мной ставит. Чем его накормить? Нашел кулечек с изюмом — Димка в восторге. Но мне-то что делать? В девять тридцать надо в институте быть — экзамены у студентов принимать, потом — местком. И статью в журнал отвезти надо сегодня. Как же с Димкой? А он, сорванец, уже кричит:
— Дед! Давай бум-бам делать!
— Это, — говорю, — что такое?
— А это я тебе на плечи — и поедем.
— Куда?
— Гулять!
С детьми надо осторожно. Ребенка обидеть трудно ли? Тем более такого капризулю. Посадил Димку на плечи, бегу в институт. Вспоминаю случаи, когда матери детей с собой на работу приводили. Бывало ж такое, почему мне нельзя? А Димка за уши меня схватил и… рулит. И все, разбойник, норовит в другую сторону меня развернуть. Взмок я весь, пока до института добрался. За углом еле-еле стащил его с плеч, объясняю:
— Понимаешь, молодой человек, мне тут бум-бам неудобно делать. Доцент я все-таки, без пяти минут профессор. Ты уж иди рядом. А я тебя сейчас устрою за столом, бумаги дам — рисуй. Лады?
— Лады. А карандаш зеленый у тебя есть?
— Красный есть.
Заходим в аудиторию, студенты встают, улыбаются. И Петунин здесь. Опять с чужой группой сдавать пришел. Ох, не люблю я Петунина. Несобранный какой-то. Что из него только получится? Вызвал я Семенова, начал он отвечать, а Димка тут как тут: подбегает, рисунок показывает.
— Хороший, — говорю, — верблюд. Рисуй дальше.
— Это не верблюд, это конек-гор-р-бунок, — заявляет Димка. — А теперь, деда, ты мне нарисуй эту… синусиду.
Наслушался уже, шельмец этакий. Студенты в кулаки прыскают, смехом давятся, а Димка не отстает: подай ему синусоиду. И норовит опять мне на плечи взобраться.