Фома был счастлив, что Лиза на него не сердится.
У Фомы было много новостей. Оказывается, он уезжал в Баку держать экзамены в мореходное училище, на отделение штурманов дальнего плавания. Выдержал, по его же определению, "еле-еле на троечки", но его приняли, должно быть, потому, что он уже "ходит в море" и к тому же еще чемпион бокса. Фома даже выступил разок в Баку на ринге, его очень уговаривали остаться, но он отказался наотрез.
- Это игрушки,- сказал он о профессиональном боксе,- море - вот это настоящее дело для мужчины.
Уходил Фома уже поздно, когда взошла луна. Я пошел его проводить. Прощаясь, Фома помялся и спросил:
- Яша, ты, как брат, не имел бы ничего против, если бы Лиза вышла за меня замуж?
Я сказал, что "не имел бы против" (немножечко покривил душой), но Лиза за него не пойдет.
- Почему? - спросил Фома упавшим голосом.- Все ж таки я буду штурманом...
- Потому что она тебя не любит.
- А может, еще полюбит? - Он схватил меня за руки так, что я чуть не вскрикнул - хватка чемпиона.- Будь другом, скажи, что именно ей во мне не нравится?
Я подумал и сказал, что он не начитанный, а Лиза очень начитанная девушка. К тому же она любит стихи, а Фоме они вроде касторки. Тогда Фома решил отныне читать побольше стихов.
- Я даже могу заучивать по стишку в день. Только скажи мне, кто ее самые любимые поэты?
Я сказал: Багрицкий и Михаил Светлов. Увлекшись, я, кажется, назвал своих любимых поэтов, но сообразил об этом лишь после, и Фома старательно записал их имена в блокнот.
- К следующему разу, когда приду, выучу парочку стишков,- обещал бедняга.
Так началась наша новая жизнь - стремительные, как полет чаек, свежие, как ветры с моря, счастливые солнечные дни.
Лиза исправно вела наблюдения, я ей помогал, так что скоро мог уже и заменить ее, если ей нужно было пойти в поселок. Сестра, в свою очередь, помогала мне в моих обязанностях истопника и уборщика метеостанции.
Настал сентябрь, и я стал ходить в школу. Вечерами мы занимались до глубокой ночи, хотя порою ужасно хотелось спать, просто глаза смыкались: сказывались ежедневные "прогулки" в Бурунный - девять километров туда да девять обратно. Правда, у меня был велосипед, но не во всякую погоду можно было на нем ехать.
Иван Владимирович заканчивал свою научную работу, но находил время помогать нам в учебе. Иногда приходил Фома - не часто, когда рыбаки возвращались в поселок. Кажется, он был желанным гостем не только для меня. Раз он пришел вместе с Иваном Матвеичем. Изредка нас навещал и отец, всегда один, без мачехи: 80
она караулила свой дом, четыре хлева, овец, коз, поросенка. Я думаю, отец немножко ревновал нас к Ивану Владимировичу...
Как хорошо было, когда приходил отец. Мы беседовали по душам, как прежде, когда не было никакой Прасковьи Гордеевны. Вспоминали наше детство, маму. Отец рассказывал, как они поженились, как родилась Лиза и какая она была забавная маленькая. О нашей матери он вспоминал, как о самом ярком, самом красивом, что у него было в жизни. Марина вносила в его жизнь поэзию то, чего у него не было теперь.
- То была юность...- как-то сказал он грустно и решительно.
А я подумал: не считает ли он, что так жить, как жили они с нашей матерью, можно только в юности, а под старость уютнее и спокойней с Прасковьей Гордеевной? И, как всегда, сестра подумала то же, и мы невольно переглянулись.
Мы никогда не пытались повлиять на отца, чтоб он разошелся с Прасковьей Гордеевной. Зачем? Раз он по собственной воле жил с нею, значит, в чем-то и сам был такой. Все же нам с Лизой это было тяжело, ведь он был наш родной отец.
В октябре Ивану Владимировичу удалось достать лесу, и мы решили смастерить лодку. Иван Владимирович умел хорошо плотничать, так что даже заправский плотник ему бы позавидовал. Мы целый месяц делали чертеж, а потом начали сбивать лодку тут же на берегу, возле дома.
В общем, мы были заняты по горло, как вдруг на мое имя пришла посылка из Москвы...
Пока почтарь оформлял выдачу, у почты собралась целая толпа. На улице меня все обступили, и я давал каждому читать обратный адрес - улицу и номер дома, где жила заслуженная артистка РСФСР Оленева. Все были крайне поражены и хотели посмотреть, что она прислала, но я не стал вскрывать посылку.
Открыли ее дома. Как раз и Фома пришел. Когда я, орудуя плоскогубцами, приподнял фанерку, Лиза даже побледнела от волнения. Турышев и Фома тоже были заинтригованы. Там было что-то воздушное, прозрачное, красивое, до чего я и дотронуться побоялся. Лиза сама вытащила платье и, восторженно ахнув, приложила его к себе и бросилась к зеркалу. Очень хорошее было платье серебристое, в поперечную полоску, с очень широкой юбкой.
- Иди надень! - попросил Фома.
Мы тоже стали просить Лизу примерить обновку. В посылке, кроме платья, было нарядное белье, чулки и светлые туфли на каблуках, похожих на гвозди. На дне ящика лежало письмо. Письмо было адресовано мне, поэтому я сначала прочел его сам и только потом вслух.
Мне, ученику десятого класса Яше Ефремову, писала великая артистка, прекрасный голос которой вызывал восхищение всего мира.
"Дорогой Яша, охотно исполняю твое желание. Как раз Дом моделей выпустил партию прекрасных бальных платьев для молодых девушек. Номер обуви своей сестры ты не указал, а к вечернему платью нужны соответствующие туфельки. Купила наудачу 35-й размер.
От души желаю твоей сестре повеселиться на выпускном балу! А тебе, дорогой мальчик, желаю навсегда остаться таким же любящим, нежным и верящим в человеческое сердце, как теперь.
Когда будете в Москве, заходите оба - брат и сестра, буду сердечно вам рада. У меня дочка шестнадцати лет, ее зовут Марфа, она тоже будет рада увидеть вас.
Ваша Оленева".
Письмо это всех тронуло. Я сохраню его на всю жизнь.
Лиза молча пошла к себе и надела новое платье и туфли. Впрочем, она показалась нам ненадолго: уж очень Фома таращил на нее глаза... Видно, сестра тоже показалась ему "гением чистой красоты" и "мимолетным видением".
Лиза покраснела и ушла к себе. Больше она не надевала это платье, но очень его берегла - как реликвию, должно быть. До выпускного бала было еще восемь месяцев.
- Некуда здесь его надевать...- сказала она спокойно, без грусти,пусть пока лежит.
Но сестра нарядилась в новое платье гораздо скорее, чем думала...
В тот вечер мы долго ходили вчетвером по взморью.
Море было пустынно. Фома, верный своему решению, прочел вслух стихотворение, чем несказанно удивил Лизу. Я, конечно, помалкивал насчет того, почему это он ударился вдруг в поэзию. Не выдавать же мне друга.
В тот же вечер был один разговор, оставивший след в душе.
Мы остановились у небольшой бухточки, образовавшейся от изгиба песчаной косы. Упругие волны неторопливо омывали, обтачивали, просеивали серый зернистый песок, разноцветную ракушку и камни - тысячелетняя работа! Голубое небо с прозрачными перистыми облаками казалось в тот вечер необычайно высоким, море огромным, а земля узкой. Влажный солоноватый ветер дул с моря, дышалось легко и свободно, и Лиза сказала об этом:
- По Москве я ходила как зачарованная - до чего она прекрасна! - но все время как бы задыхалась... не привыкла я к тяжелому воздуху большого города. А здесь как хорошо - простор, ветер и волны.
Фома согласился с ней, а Иван Владимирович стал говорить о том, что высокая техника двадцатого столетия портит и загрязняет воздух - это уже становится общественным бедствием!
- Надо улучшить выхлопные устройства автомобилей! - вскричал я и покраснел.
- Улучшение конструкции автомобильных двигателей, конечно, уменьшит образование вредных газов, но огромный рост автомобильного транспорта сведет на нет все эти достижения за какие-нибудь десять - пятнадцать лет,-возразил метеоролог.
И вот тогда Фома вдруг спросил: