- Так и знал, что сегодня будет неприятность,- нервно бросил на ходу Глеб,- с самого начала рейса был в напряженном состоянии. А тут тебе еще понадобился этот метеоролог...
- Как же знал? - переспросил Мальшет.
- Пьяным себя во сне видел.
- Ну, это уж, брат, чепуха!
- Иногда сбывается. Если отчислят, просто не переживу. У меня ведь это вторая авария.
- Не отчислят. Папаша твой всегда сумеет нажать где надо,- резко возразил Филипп.- Ты лучше сам поразмысли, отчего попадаешь во вторую аварию, и сделай соответствующие выводы.
- Выводы? Какие? - почти крикнул Глеб.- Я летчик по призванию. Мне было десять лет, когда я уже видел себя за штурвалом самолета. Мечтал стать Героем Советского Союза. Конечно, был глуп тогда, не в звании дело. Мне просто отчаянно не везет. Разве моя вина, что мотор сдал? Это с любым летчиком может быть. А насчет папаши ты, Филипп, напрасно. Ему позвонить ничего не стоит, он ради килограмма паюсной икры звонил, но ради меня он пальцем не шевельнет. Да и я не приму от него помощи. Всему, чего я добьюсь в жизни, мне хотелось быть обязанным только самому себе. Но это неважно...-Он словно всхлипнул и продолжал с нарастающей горячностью: - Так все произошло неожиданно. Я допустил левый крен и спокойно исправил его, насвистывая, как вдруг почувствовал запах горелой резины. Этот запах... Сколько времени преследовал он меня после той тяжелой аварии, в какую я попал в позапрошлом году. Впрочем, это неважно... И сразу толчки самолета стали реже. Ты заорал: мотор! И дальше я ничего не помню... как в тот раз. Очнулся уже на земле, когда целый и невредимый вышел из кабины. И все же я посадил самолет. Пусть с плюхом, но посадил. Это уже автоматизм действия. Ценнейшее качество летчика, дающееся упорной тренировкой.
Ты думаешь, я испугался... Нет, я не трус! Страха за жизнь, как такового, я никогда не испытывал. Но вечная боязнь снизить средний балл группы - это когда учился,- боязнь плохого выполнения полета, боязнь отчисления по летному несоответствию. И мучительный страх аварии... О, не в смысле личного риска, ты пойми меня, а то, что я не сумею быть на высоте положения. С тех пор как я стал пилотом, ни минуты покоя. По ночам дурные сны. Снам стал придавать значение после той аварии. Тогда я тоже замертво вцепился в штурвал и потом ничего не помнил. Штурман мой сильно разбился, а я остался цел и невредим, как сейчас. Даже в этом мне не везет.
- Личный фактор... так у вас, кажется, говорят,- задумчиво протянул Мальшет,- не можешь отказаться от летного дела?
- Не могу, нет мне без него жизни. Тогда уж лучше уйти совсем...
Последние слова Глеб прошептал едва слышно. Шагая между летчиком и сестрой, я с замиранием вслушивался в его слова. Я видел, что он весь дрожит от невероятного возбуждения, его буквально корчило. "Вот как можно любить свое призвание, ведь оно для него дороже жизни",- подумал я и тоже начал почему-то дрожать.
Лиза внимательно вглядывалась в летчика, он вряд ли даже замечал, что мы идем рядом. Теперь он впал в угрюмую задумчивость.
- Слишком с тобой носились, Глеб, вот что я тебе скажу,- с досадой заговорил Филипп. Он был ниже своего товарища, но крепче и шире в плечах.Ты избалован в семье, потому в жизни тебе неуютно. Мечты о славе - вот что разъедает твою душу. В детстве ты мечтал стать героем, ты и теперь хочешь этого, да чувствуешь- кишка тонка. Сейчас тебе больно, тяжело, горько понимаю это. Да ведь не самолета тебе жалко, а гордость уязвлена, мучит самолюбие. Скажу откровенно, не хотел бы я очутиться в твоей шкуре. Потому и не вышло из тебя хорошего летчика, что заранее ты любовался собой: красивый, стройный, смелый, герой. Не дело ты любишь, которое тебе доверили, а себя в этом деле. Не сердись, Глеб, я человек прямой. Вот мы со школьной скамьи с тобой приятели; первый раз ты откровенно заговорил. Понимаю, что от перенесенного потрясения, а потом, может, неприятно вспоминать будет. Ну и я тебе честно в глаза высказал то, о чем давно, признаться, думаю.
- Все это совсем не так,- устало возразил Глеб,- ничего ты не понял. Кстати, в детстве никто со мной не носился, как ты говорил. Отец деспотичен и жесток. Он полностью подавил волю матери. Ни гордости, ни собственного мнения, ни даже женского достоинства не осталось у нее. Чувство материнства и то в ней как-то искалечили. Я один мальчишкой боролся с ним, как умел. Чем больше он третировал мать, тем сильнее я ненавидел его. И не боялся это высказывать. Не так... боялся. Панически боялся его, но все же высказывал. Детство мое, Филипп, не из легких, поверь. Вдобавок я был хил и слаб. Не было, кажется, ни одной детской болезни, которой бы я не переболел. При матери хоть уход за мной был какой-то. А когда мать умерла и в дом вошла мачеха - через неделю после похорон, видно наготове была у него, тогда еще хуже стало. Мачеха - красавица, крепкая, сильная, из рыбачек. Как и мать, она преклонялась перед ним. Ради него мужа бросила, сына, да и не поинтересовалась потом ни разу, жив ли тот сын. Из этих мест она откуда-то. Я и за мачеху не простил отцу. Назло отцу - или это было чисто нервным явлением - только я стал в его присутствии беспрерывно смеяться безо всякой на то причины. Как завижу отца, так смеюсь. Ни крики, ни оплеухи не помогали - я смеялся.
"Он у нас идиот",- решил отец.
Он презирал меня, как жалкого щенка. На вопрос одной знакомой, кем же я буду, когда вырасту,- вопрос-то ко мне был обращен - отец пренебрежительно бросил:
"Клоуном в каком-нибудь цирке".
"Что ж, это неплохо, если есть способности",- обрезала его знакомая.
"Нет, летчиком!" - крикнул я, выдав в запальчивости свою мечту.
Отец жестоко осмеял меня. Поразительно, что он меня так ненавидит - все же ведь я его сын. Дочь он любит... Сестра получила блестящее образование: ее учили языкам, музыке, всему, что школа еще дает плохо. В двенадцать лет она свободно говорила на английском, немецком, французском языках, блестяще играла на рояле. А какой она математик! Ее научили всему... кроме способности чувствовать. Впрочем, ты знаешь ее лучше, чем меня.
Мне было одиннадцать лет всего, когда я впервые, без матери, один, пошел в поликлинику на прием и спросил врача, как мне сделаться сильным и крепким. Врач, кажется, был здорово удивлен, но подробно растолковал мне, как надо закаляться. Ох, не легким это было для меня делом! Я был зябок -стал спать при открытой форточке, благо меня сунули в отдельную комнату. Боялся холодной воды, но, содрогаясь, чуть не плача, обливался по утрам ледяной водой. Мне хотелось почитать, уютно устроившись в кресле возле жарко натопленной печи. Вместо того я, выпросив у тебя лыжи (помнишь?), уходил за город, в лес. Твой отец наконец подарил мне лыжи - он многое тогда понимал. Я бы умер, но не попросил ничего у своего отца. Коньки мне подарила на именины мачеха. Она как-то привязалась ко мне постепенно, на свой манер... А летом... впрочем, все это неважно,- вдруг оборвал он себя. И до самого дома больше ничего уже не говорил,
Лиза тоже молчала, словно и вправду была немой. Когда мы подошли к дому, она проскользнула вперед, быстро зажгла лампы в кухне и столовой и укрылась, в своей спальне. ;
Пока Филипп и Глеб говорили по телефону, я успел затопить печи, затем помог им умыться, достал свежее полотенце и ринулся ставить самовар.
Когда я снова вошел в столовую, Глеб сидел, откинувшись на диване, и жадно курил, а Мальшет ходил по комнате, присматриваясь и размышляя. Что-то удивило его в нашей обстановке - то ли обилие книг, толп их выбор. Он сразу выловил свою лоцию, свалив при этом на пол томик Маршака - переводы сонетов Шекспира. Потом он залюбовался бригантиной с ее пышными парусами.
- Мастерская работа! Кто это делал?
- Иван Владимирович. Это он нам на новоселье подарил. Мы и настоящую лодку делаем. Весной спустим на воду.
- А... что же, ты здесь наблюдателем работаешь?
- Нет, сторожем - печи топлю, убираю во дворе и здесь.
Мальшет добродушно усмехнулся.