У меня просто руки опустились и язык стал ватным.
- Яблочко от яблони недалеко падает,- сумрачно сказал Фома и, повозившись немного с мотором, уехал.
Я стоял на крыльце, пока не замерз. Наконец вошел в дом. Лиза, уже в стареньком платьице, ставила на завтра блины. Глеба она уложила на диване в столовой, Мальшета на моей постели. Я хотел все рассказать Лизе, но вдруг подумал, что она может потом не уснуть всю ночь, и промолчал.
Я устроился в кухне на сундуке, подстелив под себя бараний тулуп Ивана Владимировича. Когда Лиза наконец потушила свет, Мальшет уже похрапывал, растянувшись во весь рост на моей койке, которая явно была ему коротка: ноги просунулись сквозь прутья спинки. Скоро уснула и сестра, нахлопотавшись за день. Но я попял, что мне сегодня не уснуть. Я был просто подавлен.
Всю эту ночь - ох и долго же она длилась! -я думал на разные лады о величайшем негодяе, который только существовал, о Павле Дмитриевиче Львове и о его сыне.
Подушка нестерпимо нагревалась, и я с досадой то и дело переворачивал ее. Луна заглядывала в окна, принося с собой какую-то тревогу, беспокойство. Все давно спали, я один, наверное, так мучился. Все же и я стал понемногу поддаваться дремоте, как вдруг скрипнула половица. Я с усилием раскрыл слипающиеся глаза. Львов, совершенно одетый - или он и не раздевался,прошел мимо меня, стараясь ступать как можно тише. Он еще не вышел в сени, как на меня навалился сон. Не знаю, сколько я спал - девять, пятнадцать минут, полчаса,- разбудил меня беспокойный толчок сердца, сна как не бывало. "А вдруг он повесится?" - подумал я. Наскоро одевшись, я заглянул в столовую. Диван был пуст.
Я вышел во двор. Глеба нигде не было. Смущенный, я обошел дом, заглянул в сарай - везде пустынно и тихо. Ветер шевельнул веревку, протянутую через двор, словно взял рукой и потряс. Луна плыла так же высоко, но уже побледнела. На востоке пробивалась слабая заря, без румянца. Я вышел на дорогу и остановился. Где же ему быть? Может, у разбитого самолета?
Не раздумывая, я бросился туда, как вдруг увидел идущих мне навстречу Фому и Глеба. Они шли рядом и о чем-то говорили. Увидев меня, нисколько не удивились.
- Какая странная ночь... Ты знаешь, Яша, кого я нашел? Сына моей мачехи...- сообщил мне Львов как-то чересчур радостно. Лицо его сияло, словно он встретил родного брата, которого разыскивал годами, а ведь еще вчера - я был уверен в этом - он и не вспоминал о Фоме.
Фома вел себя сдержанно и, казалось, не особенно доверял этой радости. Не потому, что думал, будто Глеб притворяется, а просто считал, что радость эта непрочная, мимолетная.
- Я теперь буду постоянно навещать тебя в Бурунном. Какая неожиданность, что мы встретились у самолета,- быстро и весело говорил Глеб.- И ты теперь, когда будешь в Москве, останавливайся только у нас. Аграфена-то Гордеевна как будет рада! У меня ведь там отдельная комната, так и числится за мной. Можешь всегда приехать и жить у меня.
- Да я найду, где остановиться,- нехотя возразил Фома.
- Нет, только у нас, у нас... Ведь это твоя родная мать, хоть и не желала знать тебя и не писала.
- Писала она... только я редко отвечал. Отец-то совсем не переписывался, а мне не запрещал писать.
- Как - писала? - Глеб почему-то ужасно был поражен и словно недоволен этим.- Будем теперь все вместе жить...- пробормотал он. Это была такая явная чушь, что я просто поразился.
- Отец-то твой... Павел Дмитриевич будет против...- лукаво протянул Фома.
- Ничего не против, он уж не такой плохой человек, крупный ученый...
Глеб начал было расписывать, какой у него отец, но я, не выдержав, перебил и спросил Фому, как они встретились. Фома с готовностью рассказал.
Он проехал километра три, когда вспомнил, что завтра выходной день. Почувствовав себя свободным, тут же вернулся назад, но войти к нам не осмелился - свет уже погасили. Решил походить до рассвета, а утром помочь летчикам, если им понадобится помощь. Луна светила ярко, и ему пришла мысль пойти посмотреть на самолет (мотоцикл он поставил возле метеоплощадки). Самолет нашел легко и долго осматривал его, зажигая спички. А потом смотрит - летчик идет.
Мы уселись на крыльце. Глеб заявил, что спать не хочет и, если мы не возражаем, будем разговаривать, пока не взойдет солнце. Фома и Глеб тотчас закурили, каждый свои папиросы. Говорил один Глеб. О себе - случаи всякие из своей летной жизни.
Утром Глеб уехал, простившись со всеми довольно сухо. Только Лизе очень долго жал руку, пока она ее не отдернула. Мальшет задержался на пару дней. Ему надо было убедить Ивана Владимировича написать статью о Каспии для "Известий", и тот обещал. Кажется, Филипп ему понравился.
Эти два дня промелькнули очень быстро. Лиза разрешила мне не ходить в школу, но у меня и без школы хлопот был полон рот.
В этот приезд -Мальшета мне так и не довелось поговорить с ним по душам. То он часами спорил с Иваном Владимировичем о каких-то тектонических нарушениях, продуктивной толще, сураханской свите, антиклинальных складках, сейшевых течениях - просто ничего нельзя было понять, будто не на русском языке они говорили. То уходил искать с Лизой следы эоловых наносов. Уж берега-то я знал получше сестры, но из-за всей этой "тарабарщины" чувствовал себя таким дураком, что мне оставалось только идти на кухню ставить самовар и жарить рыбу для прокормления всей ученой компании. А я-то думал, что уже много знаю-все-таки десятиклассник!
Когда Мальшет уехал, обещав на этот раз писать регулярно, сразу стало слишком тихо и пустынно, будто наша метеорологическая станция была не в девяти километрах от веселого рабочего поселка, а на необитаемом острове.
Уезжая, Мальшет оставил крохотную, как уголек, надежду, которая сразу стала разгораться. Он сказал:
- Я теперь еду в Москву и буду настойчиво требовать создания Каспийской экспедиции по трассе будущей дамбы. Она пройдет от вашего Бурунного... Понадобится человека четыре рабочих, желательно с образованием, чтоб они могли при случае помочь в научных наблюдениях. Подобрать подходящих людей мы поручим Яше - ему и карты в руки... Если он, конечно, не против.- И он улыбнулся своей мальшетовской улыбкой, глянув на меня.
Еще бы, я да не хотел! Меня просто распирало всего от гордости и счастья. С того момента я начал бредить этой экспедицией. Мысленно я тотчас подобрал людей: Лиза, Фома, Ефимка и, разумеется, я сам. В их согласии я не сомневался - какой же нормальный человек откажется от участия в экспедиции?
Сестра, как всегда, словно прочла мои мысли.
- А школа? - спросила она грустно.
- Можно договориться с директором и сдать выпускные экзамены осенью...
- А если так не разрешается?
- Тогда будем заканчивать заочно. Такой случай не всегда подвернется.
...Как-то сразу легла зима, и море замерзло до самого горизонта огромная ледяная пустыня, блистающая днем на солнце и ночью при лунном озарении триллионами алмазных искр. Только темные снежные тучи, наползающие из-за моря, как лава, одни могли гасить этот ослепительный блеск.
Каждое утро, еще впотьмах, мне приходилось идти с ломом расширять замерзшую прорубь, в которой Лиза определяла температуру воды. Откровенно говоря, и эта зима была далеко не легкой - много работы, много учебников, которые надо одолеть, утомительное хождение пешком в Бурунный и обратно, к тому же морозы и ветры.
Кроме того, я ввязался в борьбу с Павлушкой Рыжовым - я упоминал о нем в начале моих записок. Целую длиннющую повесть из школьной жизни можно было бы написать о нашей борьбе с Павлушкой... Но я бы тогда, как говорится, отвлекся от своей темы. Скажу коротко: это именно я сумел добиться, что ребята категорически отказались выбирать на какую бы то ни было общественную должность Павлушку.
Учителя упорно его выдвигали (кроме нашего географа, классного руководителя Афанасия Афанасьевича- он-то его раньше всех раскусил), а мы еще упорнее давали ему отвод. Один раз произошел просто скандал. На торжественном заседании в день празднования Октябрьской революции Рыжова опять выдвинули в президиум, не поставив в известность ни одного из нас.