Вот как устроен был "Альбатрос": на носу фок-мачта; от которой к бокам натянуты по два баштуга, посредине грот-мачта - от нее идут по три баштуга. Все перегородки так плотно проконопачены и просмолены, что если в один отсек хлынет вода, его можно будет герметически закрыть. Люки открываются и закрываются тоже почти герметически. В носовой части судно обшито листами меди, чтобы не порезало льдом.
В небольшой каюте поместились женщины. Между двумя мачтами устроен камбуз, где хозяйничает Лиза - она повар "Альбатроса" и по совместительству метеоролог. Филипп Мальшет и то совмещает две должности: начальника экспедиции и второго матроса. Иван Владимирович- климатолог, гидрохимик и механик. Ну, а я - матрос и помогаю в научных наблюдениях. Это нисколько нетрудно: на стоянках мы все научные работники, во время рейса - моряки. Ночью бросаем якорь прямо в открытом море и даже вахты не держим, если хорошая погода.
За "Альбатросом" на буксире прыгает по волнам легкая, как скорлупка от яйца, бударка "Лиза". Это та самая бударка, что мы с Иваном Владимировичем сами сделали, Фома тоже помогал.
Рабочий день на "Альбатросе" начинался рано. Раньше всех поднималась сестра, потому что ей надо было готовить для всех нас завтрак, и Фома, который никому не уступал честь помогать Лизе, даже мне, чему я, разумеется, был только рад. Вскоре поднимались и остальные- и тут закипала работа.
Первым делом я измерял глубину моря. Перед тем как опустить приборы, каждому научному работнику нужно знать глубину моря. С этого начинались наши наблюдения, и я очень гордился, что все с нетерпением ждали результатов моего измерения, и я таким образом открывал ежедневно трудовой день.
Чтоб опустить в море прибор, у нас была специальная лебедка, на барабан лебедки наматывался мягкий бронзовый тросик толщиной в два миллиметра. Тросик этот пропускался через металлический блок со счетчиком, указывающим метры. К тросу прикреплялся груз - лот, им измеряется глубина.
Мальшет, насвистывая, брал пробы воды на анализ. Пробы брались из всех слоев воды - от поверхности до самого дна. Благодаря малым глубинам измеряли температуру и определяли соленость через каждый метр. Анализы воды делали прямо на "Альбатросе", в походной лаборатории, а для самых сложных анализов воду набирали в специальные герметически закупоренные бутылочки. Их потом отправляли в Москву, в Институт океанологии.
Больше всего я любил помогать Мальшету. Вот кто всегда был в хорошем настроении, шутил, смеялся и, словно между прочим, давал массу точнейших интереснейших научных сведений. Одно удовольствие было с ним работать!
Иван Владимирович - мы с Лизой любили его, как родного отца,- он добр, справедлив, никогда не раздражался, но большей частью был молчалив и замкнут, редко разговорится. С ним очень подружилась Васса Кузьминична. Ей было лет пятьдесят, но она никогда не жаловалась на здоровье, превосходно переносила волны и ветер, веселая, добродушная, общительная. Своей непосредственной работой Васса Кузьминична была занята лишь при поставке сетей и при лабораторном анализе рыбы, остальное время она всем помогала, в том числе и Лизе.
Но РОТ кто всегда только и делал, что злился, это Мирра Львова. Ну и характер у нее!.. С утра она была причесана, как в театр, в стильно сшитом спортивном платье, лаковых босоножках, бледная от беспрестанной качки ("Альбатрос" качало и в штиль!), раздраженная, как кошка, когда ее долго гладят против шерсти. Ни на кого не глядя, она хваталась за дночерпатель (им достают грунт со дна моря) и, нахмурившись, приступала к работе. Меня она возненавидела (наверно, потому, что я публично оскорбил ее отца), один звук моего голоса вызывал у нее раздражение. Ивана Владимировича она брезгливо сторонилась и одновременно словно боялась. Фому считала за дурака и третировала его. А Лизу... Лиза ей, кажется, застила весь свет.
Зачем она поехала? По-моему, эта экспедиция была для Мирры сплошной пыткой.
От непрерывной тошноты красивое лицо ее осунулось, пожелтело, она совершенно потеряла способность улыбаться, рассуждать о литературе или музыке. На лодке ведь сильнее укачивает, чем на пассажирском электроходе, а наш "Альбатрос" был, в сущности, большой лодкой. Бедная девушка пила аэрон, действующий на вестибулярный аппарат, сосала лимон, пробовала поститься и, наоборот, наедаться - ничего ей не помогало. А тут еще нравственные терзания.
Я ее вполне понимаю. Она так же страдала от нашей честной компании, как я при виде Павлушки Рыжова и его папаши, тут уж ничего не поделаешь. В довершение всего Мирра ревновала. Она ревновала Мальшета к Лизе, к Вассе Кузьминичне и даже ко всем нам. Особенно ее уязвляло, что Лиза была всеобщей любимицей.
Наверное, Мирра привыкла первенствовать в кружке своих московских друзей. Еще бы - блестяще образованная (четыре языка знает!), остроумная, красивая, превосходно одетая, избалованная, конечно, она везде выделялась. Для нее это было как хлеб насущный. И вдруг рядом девушка, которую бухгалтерия Океанологического института проводит как рабочего экспедиции,она драит пол в каюте, где спит Мирра, готовит обед, моет посуду, она же в смену с Турышевым проводит каждые три часа метеорологические наблюдения осмеливается рассуждать о вещах, знатоком которых считает себя Мирра, например о поэзии и литературе. И всегда румяная, ясноглазая, живая, непосредственная. Я частенько ловил мрачный взор Мирры, устремленный на мою сестру,- о, с каким недобрым выражением! Мирра волевая, настойчивая, выносливая. Уже будучи планктопологом, она побывала с экспедицией в бывшем заливе, теперь соре (солончаке, образовавшемся на месте высохшего морского залива) Мертвый Култук. Когда-то этот залив весь звенел от гомона птичьих голосов - гусей, уток, бакланов и всяких других любителей свежей рыбы. Залив служил пастбищем для проходных рыб Каспия и местом их нереста. Теперь там раскинулась мертвая пустыня - застывший ил. От палящего солнца корка ила растрескивается на многоугольники, и тогда выступает в виде белых кристалликов соль, словно щетиной покрывая обнажившееся дно. Весной после таяния снегов там расстилается заболоченная, угрюмая равнина. Думаю, что экспедиция на Мертвый Култук была не из легких. Но тогда не было качки. Беспрерывная тошнота смирит кого угодно.
У Мирры было почти все, что можно пожелать женщине: красота, ум, образование, интересная профессия. Не хватало ей только одного - того, чем в избытке обладала моя сестра,- душевного тепла. Как-то Иван Владимирович сказал о Мирре: "Полнейшее моральное одичание!" Развитие Мирры, как я понимаю, было развитием ее разума, а чувства ее остались в эмбриональном состоянии. Впрочем, не совсем так -ненависть, зависть, уязвленное тщеславие, желание выдвинуться - это ведь тоже есть чувства. Такого рода эмоции у нее были. Ее воспитал Павел Дмитриевич Львов, она была его дочь по крови и по духу. Но, я думаю, Мирра не стала бы клеветать на человека, как ее отец.
Как я понял из собственных наблюдений, из случайно оброненных фраз Мирры и Филиппа, у них все шло к тому, чтобы в конце концов пожениться. Он уже несколько раз делал ей предложение, Мирра каждый раз не то чтобы отказывалась, но заявляла, что пока не желает выходить замуж. Она хотела сначала добиться какой-то там научной степени и боялась, что замужество может затормозить ее работу. Все же она смотрела на Малылета, как на будущего мужа. Близости никакой у них не было. Пылкость Филиппа разбивалась, как о стену, о сухость и рассудительность Мирры.
И вдруг на дороге Мирры стала Лиза, смешная, плохо одетая девчонка из какого-то рыбацкого поселка. И Мирра с ее умом, конечно, понимала, что в области чувств Лиза неизмеримо превосходит ее. Если что сколько-то расхолаживало Мальшета, так это именно чрезмерная рациональность, техничность мышления Мирры за счет чувств. Будь на месте Мальшета лично я, меня бы оттолкнуло прежде всего то, что она дочь Львова.