- Это вы? - раздался в темноте голос Лизы.- Замерзли, поди? Еле вас дождались!
Чай не пили - поджидали нас. Все собрались в кубрике, поближе к жарнику, над которым уютно посвистывал в огромном чайнике кипящий чай. Каждый поодевал па себя все, что было потеплее. Ну и вид у нас был -как чучела!
Я подколол сухой щепы, и скоро разгорелся веселый большой костер.
От чая, вкусного ужина и огня стало тепло, потеплело и на сердце.
В этот вечер мы засиделись допоздна. Помню, шел разговор об извечной проблеме человечества - хотеть и мочь. Конечно, вспомнили "Шагреневую кожу" Бальзака. Мальшет развил целую философскую концепцию, в которой я не все даже понял (как я еще мало знал!). Он утверждал, что хотеть - это все равно что мочь. И приводил разные примеры из истории и из своих жизненных встреч. Даже я скромно напомнил о Суворове, который был хил и слаб от рождения, но добился того, что стал (великим воином, полководцем. И вдруг я сказал:
- Или вот Глеб. Он сам рассказывал, что был в детстве очень тщедушным и пугливым, но захотел стать летчиком - и стал им!
- Он стал плохим летчиком, вот и все,- пренебрежительно бросила Мирра и плотнее укуталась в клетчатый плед.
- Если это так, то лишь потому, что в нем с детства подорвали веру в свои силы,- горячо возразила Лиза.
- Это верно лишь наполовину...- задумчиво обратился к Лизе молчавший до того Филипп,- я знаю Глеба со школьной скамьи... И с уверенностью утверждаюговорил это ему не раз в глаза,- что он любит не летное дело, как другие летчики, например Охотин, а себя в этом деле. Самолюбив и тщеславен до крайности. Ему двадцать два года, и он считает, что его обошли, что его работа слишком мелка для него, чуть ли не унизительна.
- И все же в нем подорвали веру в себя,- упрямо повторила Лиза, мотнув головой.
Мирра вдруг засмеялась. Невесело и холодно прозвучал ее смех.
- У нас в доме бывает один артист, мачеха его пригрела... (Я невольно взглянул на Фому, он старательно подкладывал в костер щепки, отблески огня играли на его выпуклом чистом лбу, обветренных скулах, крепко сжатых губах, мускулистой шее.) - Так он, этот артист, с семи лет мечтал о сцене и добился своего... Прошлой зимой праздновали его юбилей. Он еще принес нам в подарок билеты. Двадцать пять лет он играл роли в пять - десять слов. Тоже вот мечта сбылась.
- Он счастлив, наверное? -спросила мягко Васса Кузьминична.
- Представьте, счастлив!
- Почему же ему не быть счастливым? - искренне удивился Мальшет.Человек больше всего на свете любит театр и четверть века работает в театре, рядом с большими мастерами. Чего ему еще нужно?
- Да, работает на... выходных ролях.
Васса Кузьминична неодобрительно посмотрела на Мирру.
- О, какое пренебрежение! Вы, кажется, не уважаете вашего знакомого за то, что он не первый любовник?
Мирра сначала промолчала, улыбаясь, но через минуту-другую заговорила снова:
- Вон Яша и то хочет стать писателем. Заметьте, не рыбаком, хотя он вырос в поселке и это было бы естественнее всего в его положении, не линейщиком, как его отец, а не меньше как писателем! В литературе, между прочим, тоже бывают первые и вторые роли и даже статисты, хотя, в отличие от театра, литературе они не нужны.
Все посмотрели на меня, Лиза закусила губы.
- Я еще не выбрал себе профессию,- нисколько не волнуясь, сказал я,- а пишу потому, что меня тянет писать.
- У Яши талант,- вмешалась сестра.- И я верю - Яша станет писателем.
- Станет! - добродушно подтвердил Мальшет и, дотянувшись до меня, взъерошил мне волосы.
- И Лиза хочет быть не меньше как океанологом,- продолжала в том же тоне Мирра,- а закончив институт, попытается, наверное, устроиться в Москве... Все хотят жить в Москве!
- Совсем не все!- вскричал я.- Фома стал чемпионом бокса, и его умоляли остаться в столице, а он уехал обратно на Каспий. А Лизонька всегда мечтала о диких, неисследованных землях, об экспедициях.
- Охотку не сбило еще? - поинтересовалась Мирра.
- Нет,- коротко отрезала сестра.
- Главное в другом...- медленно произнес Иван Владимирович, словно отвечая на какую-то свою мысль.
На нем были ватные брюки, поношенная телогрейка, кирзовые сапоги, и все же он походил на профессора, даже когда молчал. Удивительно интеллигентным было его лицо - тонкое, умное, спокойное. Серебристые волосы, гладко зачесанные назад, очень гармонировали с молодыми черными глазами. Очки он надевал только тогда, когда брался за книгу. Несмотря на свои годы, он очень молодо выглядел и еще мог нравиться женщинам.
- Что вы считаете главным?- сдержанно поинтересовалась Мирра.
И мы все с любопытством уставились на Турышева.
- Некоторые забывают, что как бы высоко ни подняли мы свою технику и науку,- словно нехотя продолжал Иван Владимирович,- все же коммунизм не построить до тех пор, пока будут существовать следующие пороки: животный эгоизм, властолюбие, трусость, беспечное равнодушие к тому, что происходит вокруг тебя, беспринципность, невежество. Коммунизм и эти пороки взаимно исключают друг друга. Поэтому теперь, когда уже заложен прочный экономический и технический фундамент общества будущего, все же главное внимание должно отдать развитию эмоциональной стороны человека. Совершенно очевидно, что интеллектуальная сторона у нас ушла далеко вперед, а эмоциональная отстала. Я говорю понятно, Яша? - вдруг обратился он почему-то ко мне.- Нам нужны высокие достижения науки и техники, но еще более необходимо высочайшее развитие человечности, тонких и благородных чувств. Поэтому самыми ответственными профессиями эры преддверия коммунизма является профессия писателей, работников искусств, педагогов, партийных работников всех, кто имеет дело с человеческими душами. Ты, Яша, согласен со мной? настойчиво потребовал он ответа.
- Согласен. Я часто об этом думаю,- ответил я и, кажется, покраснел.
- Очень рад, что ты думаешь об этом. Разговор перешел на последние научные новости. Мне очень хотелось спать, просто глаза слипались, но было так приятно сидеть у огня в хорошей компании, что я, как мог, отгонял сон. Я думал, что мне очень повезло: я попал в экспедицию, познакомился с такими выдающимися людьми, как Турышев, Мальшет, Васса Кузьминична. Ведь я (очень просто) мог их никогда не встретить. Не знаю, думал ли так Фома. Он с интересом прислушивался к разговорам, но сам молчал. Он вообще был очень молчалив. А потом Мирра заговорила о последней пьесе Пристли, и мне вдруг стало смешно. Разговор об англичанине Пристли как-то не вязался с тесным кубриком, слабо освещенным десятилинейной лампой, меркнущим пламенем жарника - плоского ящика с песком, посреди которого сложено из кирпичей подобие печки, завыванием ветра в вантах.
Скованное двумя якорями судно время от времени начинало вдруг ползти куда-то в сторону и вниз, а потом, словно нехотя, возвращалось назад. А когда разговор стихал, было слышно, как билась о дощатую стену "Альбатроса" тяжелая осенняя вода.
- Я устала, пойду спать,- сказала сестра.
За ней поднялись женщины.
- Сегодня очень холодно... Лучше одетыми спите,- посоветовал, как приказал, Мальшет.
Женщины ушли к себе; стал, кряхтя, укладываться Иван Владимирович, а Мальшет и Фома поднялись на палубу. Постелив постель, я вышел вслед за ними.
При свете народившегося месяца Фома и Мальшет убирали паруса. Я кинулся помогать. Еще похолодало. Ледяной норд-вест проносился над Каспием.
- Иди и спокойно спи,- приказал Мальшет.- Когда будет нужно, я тебя разбужу.
- Вы... не будете спать?
- Немного сосну... иди.
Я лег и уснул мгновенно. Тревогу Филиппа я почувствовал, но не нашел повода к беспокойству.
Проснулся я от страшного холода - просто зуб на зуб не попадал,немного сконфуженный тем, что проспал вахту. Обычно меня будили. Не успел одеться, как Мальшет позвал всех на палубу.