Вернувшись в кухню, я стал помогать Лизоньке накрывать на стол. Есть не хотелось, нас обкормили у Ивана Матвеича, но уж такая русская традиция встретившись после разлуки, беседовать у стола за бутылкой вина. Вина я больше не хотел и был доволен, что опьянение мое прошло.
Лизонька то и дело подходила ко мне, обнимала и смеялась. И за столом она не сводила с меня сияющих светлых глаз.
- Иван Владимирович, папа, да смотрите же, Янька здесь, живой и невредимый!
На Лизе была широкая клетчатая юбка и джемпер, обрисовывающий ее тоненькую фигурку. Темные густые волосы она, как всегда, заплела в две длинные косы. Я был очень обрадован, когда на аэродроме Лиза так же обняла и поцеловала Фому, как и меня. И теперь я рассказывал, какой Фома молодец, как геройски вел он себя и спас мне жизнь -в какой уже раз! Когда я рассказал, как Фома растаивал на груди лед в кружке для меня, отец разволновался и стал сморкаться, а Лиза говорит:
- Если я не потеряла веры до конца, когда тебя уже никто почти не ожидал увидеть живым, то лишь потому, что знала - с тобой Фома.
Фома был легок на помине. Он, конечно, не усидел дома и, оставив отца с гостями, завел мотоцикл и скоро стучался в нашу дверь. Он вымылся, побрился, надел новый костюм. На правах спасенного, Фома опять стал целовать Лизоньку. Она отбивалась, смеясь и отклоняя лицо.
И вот мы опять все вместе, дома, сидим за круглым столом. На белоснежной скатерти домашние пироги, мед, моченые яблоки, бутылка кагора. Разлито вино по рюмкам, еще раз выпили за наше спасение.
- Ну, рассказывай, Яша, все по порядку! - требует Лизонька.
Мы с Фомой дружно протестуем:
- Нет, сначала вы рассказывайте.
Новостей оказалось много, больше плохих, чем хороших. Вот что рассказал Иван Владимирович.
Мальшет и Охотин тоже попали в обледенение. Как мы с Фомой и .предполагали, они пытались спастись вместе. Много раз приземлялись, сбивали лед, все же добрались до берега, до твердой земли, когда вдруг "забарахлил" мотор и снова пришлось сесть. Охотин долго возился с мотором, пока не извлек из карбюратора прохудившийся поплавок. Запаять было нечем. Друзья решили передохнуть в хвостовом отсеке, а потом идти пешком. Чехлами задраили проход, но усиливающийся штормовой ветер стал так раскачивать самолет, что пришлось вылезти и получше укрепить его веревками и пешнями. Несмотря на это, шторм перевернул самолет и вместе с веревками тащил его по берегу, пока не сломал.
Утром решили идти на Астрахань, так как пищи у них никакой не было. Накануне Охотин захватил с собой несколько аварийных посылок для рыбаков (как и Глеб), но сумел их по пути сбросить на затертые во льдах ре-юшки. (Тому, что у нас первые дни была пища, мы, следовательно, обязаны лишь небрежности Глеба - он не доставил посылки по назначению - и его страстному желанию облегчить как можно более самолет.)
Идти по сугробам, да еще голодными, невыспавшимися, было тяжело. Иногда натыкались на незамерзающие озера, усиленно паровавшие на морозе, приходилось их далеко обходить. А на третий день преградили путь непроходимые черни - сплошные заросли высокого камыша, занесенные снегом, под которыми хлюпала вода. Пробирались звериными тропами, по пути удалось поймать несколько птиц, которых зажарили на костре и съели.
Только на шестые сутки, обессиленные и обмороженные, добрались до какого-то промысла, где им оказали первую помощь. Мальшет отделался более легко, а Андрею Георгиевичу пришлось полежать в больнице - у него было обморожение второй степени.
- Первые их вопросы были о вас и о Глебе... Они, чем могли, помогали поискам, даже Андрей Георгиевич, лежавший в больнице...- закончил на этом Иван Владимирович. Дальше ему явно не хотелось продолжать.
- А Глеб? - спросил я.
Лиза сказала, что он жив и здоров, но... как он искал нас, где, почему нас не подобрали?
Лиза переглянулась с Турышевым и усмехнулась недобро.
- У него умер отец...- сообщила сестра.
- Умер? - вскричали мы с Фомой одновременно.
- Да, умер. Глеб сначала ездил на похороны, а потом вернулся за увольнением. Теперь он уже окончательно переехал в Москву. Мне писала жена Андрея Георгиевича, что Глеб даже не зашел к нему попрощаться в больницу... наверное, боялся его проницательности.
- Боялся... почему?
- Глеб добрался до Астрахани благополучно, в половине восьмого уже приземлился на аэродроме. Почувствовав, вероятно, полную невозможность признаться в том, что он высадил вас посреди моря на лед (он же самолюбив и горд до крайности!), Глеб объяснил так... Ох!.. Он сказал, что самолет обледенел, не мог вывезти троих, и он оставил вас с тюленщиками из казахского колхоза... Тюленщики направлялись домой на лошадях и охотно захватили вас.
- Вот мерзавец!..- даже как-то растерялся Фома.
- Он подлый, о, какой он подлый! - воскликнула Лиза и заплакала.
Отец осторожно дотронулся до ее волос.
- Доченька, не плачь, вернулись ведь.
- Львов сказал, что перепутал название казахского колхоза, откуда были тюленщики,- вздохнув, стал продолжать Турышев,- поэтому, вместо того чтобы выслать самолеты на поиски, вас искали по колхозам. Были запрошены все районы, никто о вас не слышал. Как сквозь землю провалились.
- Мерзавец! Попадись он мне теперь! - сжал кулаки Фома.
- Ну и как же? - торопил я.
- Охотин узнал эту историю и что Глеб спешно увольняется, ну и заподозрил его... Собственно, причина увольнения была ясна - переезд в Москву в связи со смертью отца, освободившейся квартирой и прочим, о чем Глеб предупреждал давно. И все же Охотин заподозрил неладное. Он прямо из больницы позвонил в авиационный штаб, а заодно и в прокуратуру и высказал свои догадки. Лишь тогда начались поиски в море... Через двенадцать дней после того, как вы уже попали в относ. Глеб упорно отрицал, надеясь, верно, что вы уже погибли и никто ничего не узнает. Теперь ему не вывернуться. Из комсомола его, конечно, исключат. Охотин говорит, что Глеба спишут на землю и, может, отдадут под суд. Львов был летчиком по ошибке: ему не хватало моральных данных. Отец и сестра не верили в него как летчика, считая слишком слабохарактерным да и физически слабоватым. Они ошиблись. Глеб оказался более крепким и более волевым, нежели они ожидали. Он прекрасно овладел техникой пилотажа. Но... одна техника - этого всегда и во всем слишком мало. Надо прежде всего быть человеком.
Так говорил Иван Владимирович, но это были мои мысли и мысли Фомы. Как странно бывает слышать твое заветное, высказанное другим человеком, и какую это дает радость!
- А где сейчас Мальшет? - спросил Фома. Он был очень взволнован. Видно, здорово расстроился.
- Мальшет отозван в Москву, он же на работе. Андрей Георгиевич выписывается на днях из больницы,- пояснил Иван Владимирович.
Лиза вскочила, чуть не опрокинула стул, и, порывшись в письменном столе, подала мне пачку телеграмм от Филиппа. Все они были об одном: "Телеграфируйте, если что узнаете нового. Филипп"; "Звонили из штаба, начались поиски в море. Мальшет"; "Лизонька, береги себя, будь мужественна, они будут найдены. Филипп"; "Дорогой Иван Владимирович, добился отсрочки вашего поступления институт, поберегите Лизу. Филипп"; "Из штаба заверяют: скоро будут найдены, крепитесь. Филипп"; "Лизонька, береги себя, не отчаивайся, они не пропадут, с Яшей Фома. Мальшет"; "Лизонька, береги себя, рвусь в Бурунный, пока не могу приехать. Твой Мальшет".
- И по телефону каждый день звонит,- смеясь, но с невольной гордостью сказала сестра.
Фома заметно помрачнел. Он уже, бедняга, ревновал. Мне его стало жалко. Лизе, наверное, тоже.
- Фома, хочешь еще пирога? - ласково спросила Лиза. И потребовала, чтобы мы наконец рассказали "подряд" о своих приключениях на море и на берегу.
Я стал рассказывать подробно, но Лиза опять заплакала, пришлось сократить свой рассказ. Она еще не была в силах выслушать все: уж очень настрадалась за это время, когда почти никто не верил уже в наше спасение. Фома подмигнул мне, и я заговорил о другом.