– Осторожней! Смотри, куда прешь, торопых-потемкович! – Шагая по аллее между могилами, я задел плечом служащего в линялой спецовке.
«Торопых-потемкович!» Надо же! Богата родная речь на затейливые обращения!.. Ладно. Идем все-таки дальше. Иван Ильич назвал меня тогда пешкой. Королевской, точнее, пешкой. Стало быть, есть и фигуры посолиднее? Или пешка – это некий образ болванчика, чьи действия используются вслепую? Или что-то еще? А что, собственно, еще? Еще он добавил, что «не имеет ни желания, ни возможности объяснить суть этой игры». Отложим пока суть, оставим в покое возможности и остановимся на желаниях. Если Иван Ильич не хотел обнаружить передо мной источник опасности, логично предположить, что этот источник ему был близок не только в информационном смысле, но и в общепринятом. Источник этот, причина всех моих бед, вполне мог оказаться близким Штейнбергу лицом. И следовательно, сегодня лицо это должно было появиться здесь, среди множества знакомых, друзей и родственников, большая толпа которых собралась в ожидании ритуального испепеления бренных останков Ивана Ильича.
Следуя довольно туманным представлениям о правилах конспирации, я не стал смешиваться с этой траурной компанией, где все так или иначе друг друга знали, а направил свои стопы к зданию, расположенному поблизости. Это был двухэтажный колумбарий под номером 18. Голубой барельеф рядом со зданием выглядел как безумный ребус. Если отгадывать его слева направо по диагонали, пропуская все фигуры между Петрушкой и пеликаном, то при желании складывается слово «пепел».
Остановившись на пороге братской усыпальницы, я стал рассматривать толпу у крематория. Видел я, естественно, только тех, кто еще оставался снаружи. Большинство провожающих, насколько я мог судить, находилось в зале ожидания за дверьми, которые сторожила добрая дюжина телохранителей. Но это меня как раз удивляло меньше всего. Среди окружения Ивана Ильича должны были присутствовать небожители, и многие, конечно, собрались проститься с управляющим. Как заметил известный писатель эпохи соцреализма: «Какой русский не пойдет за гробом соседа?»
Разочарованный результатами беглого осмотра или, вернее, их отсутствием, я вернулся к «Москвичу».
– Ну что? – деловито спросил Матвей Семеныч. – Кого будем фотографировать?
– Всех, – отозвался я. – На кого пленки хватит.
– Пленки хватит, – уверил меня Проявитель. – Пленки хоть… Короче, много пленки.
Через полчаса ожидания фотоаппарат Матвея Семеныча защелкал. Близкие и друзья покойного потянулись па выход.
– Чувих снимать будем? – Увлеченный своим делом фотограф нацелил объектив на подъехавшую к воротам кладбища машину.
Это был уже знакомый мне вишневого цвета «Кадиллак» из подземного гаража.
– Что? – спросил я чужим, как мне самому показалось, голосом. – В каком смысле?.. Да, конечно… Того, что рядом с ними, покрупнее, пожалуйста.
К автомобилю в окружении телохранителей направлялся элегантный господин, обнимавший за плечи двух молодых женщин в черных косынках. Одна из них была племянница управляющего Европа, поздравлявшая меня в казино с баснословным выигрышем, а вторая… моя Марина.
У Эрнста Теодора Амадея Гофмана есть такая сказка: «Повелитель блох». Ее герой, Перегринус Тис, с помощью волшебного стеклышка смог постичь всю глубину лицемерия окружающих. Стеклышко давало ему возможность заглянуть в самые потаенные уголки человеческого сознания. И лишь принцесса Гамахея оставила его в дураках. Дело в том, что, признаваясь Тису в своих чувствах, Гамахея верила собственной лжи, как может верить ей только женщина. Между поклонниками женщина часто выбирает наиболее богатого, убедив себя в том, что выбирает наиболее любимого.
Интерес мой к происходящему на какое-то время пропал. Матвей Семенович, продолжая свою работу, о чем-то меня еще спрашивал, и я, по большой части невпопад, что-то ему еще отвечал.
– Шабаш. – Проявитель опустил фотоаппарат. – Две кассеты отщелкал. Уважали, видать, покойного. А все одно: косая пожаловала – и прощай уважение.
– Почему – косая? – поинтересовался я, оправившись уже от легкого шока.
– Косить хорошо умеет.Матвей Семеныч завел мотор и вырулил на проспект. – Ее дело косить, а наше – уворачиваться. Ты что, так и будешь теперь в усах по городу бегать?
Я бросил на заднее сиденье шляпу, отклеил бутафорские усы и пристегнулся ремнем безопасности. Машину Проявитель водил куда хуже, чем делал фальшивые документы.
– Пока ты на кладбище прохлаждался, мне для тебя корреспонденцию принесли. – Матвей Семеныч бросил мне на колени письмо.
– Что за черт! – Я тупо посмотрел на конверт.
Похоже, любой мой шаг предугадывался кем-то раньше, чем я успевал ногу поднять. И даже, может быть, раньше, чем я успевал о нем подумать.
– Сижу, понимаешь, готовлюсь к оперативной съемке, – продолжал делиться фотограф своими впечатлениями. – Себя ничем не обнаруживаю… Вдруг на тебе! Наклоняется к окну здоровая такая будка и спрашивает: «Вы с Александром Ивановичем приехали?» Причем спрашивает, заметьте, без хамства. И ведет себя так, словно он в курсе нашей миссии. Что ж мне после этого – шлангом прикидываться?!
«Конспиратор фигов! – обругал я себя, доставая из конверта сложенный пополам лист бумаги. – Усы еще прилепил! Рихард Зорге!»
Притормозив на светофоре, Матвей Семеныч встревоженно глянул на меня:
– Так это был не наш человек?!
– Наш, наш, – успокоил я фотографа. – Он под прикрытием работает.
– Я так и понял, – кивнул Проявитель. – Вас где высадить?
«Завтра в 16.00 у могилы Хераскова» – гласило отпечатанное на принтере анонимное послание. И почему я, интересно, должен знать, где находится могила Хераскова? Допустим, я знаю. Но откуда это известно отправителю?
– Вас где высадить? – повторил свой вопрос Матвей Семеныч.
– Да, – отозвался я. – На перекрестке. Спасибо.
– Вечерком заезжайте за фотографиями. – Проявитель остановил «Москвич» у тротуара и пожал мне руку. – До встречи, коллега.
Народу в кафе-мороженое заметно поубавилось. Дождь закончился, и посетители стали расходиться.
– Что-нибудь еще? – любезно поинтересовался, останавливаясь рядом, обладатель эспаньолки.
– Еще сто пятьдесят. – Достав из кармана спичечный коробок, я положил его на угол стола.
Будем рассуждать здраво… Коробок, подброшенный большим пальцем, встал на ребро. Пятнадцать копеек… В детстве у нас ребро шло за пятнадцать копеек… Если бы неизвестный автор записки был членом команды «Третьего полюса», он бы не стал городить весь этот огород: «Завтра… у могилы…» Не те у них методы. Я бы уже сегодня сидел в «Москвиче» Проявителя с простреленной башкой. Или собирала бы нас с Матвей Семенычем выездная сессия уголовного розыска в целлофановые мешки после взрыва, приблизительно равного килограмму тротилового эквивалента.
Я вновь подбросил коробок. На этот раз, дважды перевернувшись в воздухе, он упал этикеткой вниз. Пять копеек! Новое дело. Значит, у меня появился неожиданный союзник. Анонимный мой друг принял эстафету у Ивана Ильича.
– Ваши сто пятьдесят. – Официант поставил передо мной стакан и блюдце с маслинами.
Насчет маслин это он правильно догадался.
– Сколько с меня? – спросил я, доставая бумажник.
Он посмотрел на потолок, как будто там был выписан счет, и вздохнул.
– Ста рублей хватит?
Забрав деньги, официант с серьгой в ухе и традиционной сексуальной ориентацией оставил меня наедине с моими мыслями.