— Да. Бенни скажет.
— До свидания, мальчики… И, Лео, прошу, будь благоразумен. Сам знаешь, мать трудится не покладая рук. Она и так с тобой горя хлебнула…
Липпи нотаций не любит, но тут смолчал. Пробурчал только:
— Да, да, — и тронул меня за плечо: пойдем.
На лестнице Липпи сказал:
— У меня есть дела, Бенни. Передай маме, чтобы не волновалась. Вернусь поздно.
— А куда ты, Липпи?
— Много будешь знать. Это мое личное дело, ясно?
Я знал, что нарываюсь, но все равно спросил:
— А можно с тобой, а, Липпи? Я никому не разболтаю, Липпи, клянусь…
— Тоже мне напарник выискался. Сам знаешь, я никогда никого с тобой не беру, и хватит клянчить. Я спешу.
— Липпи, а что сказать, если мама спросит, куда ты пошел?
— Скажи, пошел за лягушками.
— Зимой нет лягушек, Липпи.
— Ну, сам что-нибудь придумай. Ты же умный. Пошевели мозгами!
Мы уже спустились вниз. Липпи перебежал через дорогу. Он направлялся в сторону Уилкинз-авеню. Я от всей души желал, чтобы он не вляпался. Хотя за Липпи можно не волноваться. Он умеет за себя постоять. За порогом меня дожидался Хайми Московиц. Мы с ним всегда возвращались из еврейской школы вместе. Хайми спросил:
— Сыграем в шарики?
— Не могу, Хайми. У меня только простые стеклянные. Биток я не взял.
— Ну и ладно. У меня тоже есть простые.
И мы с Хайми прямо на улице стали резаться в шарики. Даже ермолки забыли снять. Хайми постоянно выигрывал и складывал мои шарики в специальную коробку от лейкопластыря, к своим таким же. Мне было трудно целиться, потому что приходилось одновременно целиться и держать священные книги. Хайми подержать их не соглашался. Не хотел давать мне ни единого шанса. Он же не дурак! Ведь я, когда у меня обе руки свободны, снайпер! В общем, Хайми предложил мне тоже, как и он, положить книги на бордюр. Вот еще, из-за пары каких-то вшивых шариков брать на себя такой грех! Хайми тоже знал, что это грех, но ему было до лампочки. Лишь бы выиграть побольше. В итоге мне надоело отдавать ему шарик за шариком, так что я снял куртку, расстелил на земле и сложил книги на нее. Так можно, ведь они не касались земли. Шварци говорит, что класть учебники, особенно сидур[7], на землю все равно что давать Богу пощечину. И всякий раз, уронив, нужно их поцеловать и все такое. Все это знают! Увидев, что я избавился от книг, Хайми сразу захлопнул коробку от лейкопластыря. Но со мной такой номер не пройдет. Я заставил его открыть коробку и выбрал оттуда пять-шесть самых лучших шариков. И приготовился сделать идеальный бросок. От моего шарика до его было с полметра, поэтому я, как следует выдохнув, присел на корточки, но Хайми вдруг подхватил свой шарик:
— Ой, ой, Мокрые ушики!
Я поднял голову и увидел Джо Крапанзано и троих его подпевал с Фриман-стрит, в куртках с черепом и скрещенными костями. Хайми оказался посообразительнее меня. Он спрятал ермолку и отпихнул подальше книги. Один из подпевал Крапанзано, перешагнув через мои книги, выхватил у Хайми коробку от лейкопластыря со всеми шариками. Только бы Хайми не заплакал, молился я про себя: Мокрушники не выносят хлюпиков. Но все обошлось. Хайми не заплакал. Слишком перетрусил. Он просто тихонько хлюпал носом. Подпевала сорвал с меня ермолку: вроде как хочет в нее отлить, а потом вывернул ее наизнанку и, взявшись пальцами, отпустил с высоты, как парашют. Я промолчал: все равно Господь, если захочет, поразит его на месте за такие дела. Но Господь на гоев внимания толком не обращает. Это к евреям Он сильно строг. В общем, тот подпевала посмотрел на меня и сказал:
— Кто это тебе разрешил тут играть, а, жиденок?
Тут встрял подпевала номер два:
— Левша, не трожь его. Знаешь, кто это? Братишка Липпи!
Я знал, что этим все закончится. От меня требовалось только заткнуться и подождать. Всякий раз было одно и то же.
— Этот слизняк — брат Липпи? Не может быть!
— Точно тебе говорю. Спроси у Шефа!
Туг их обоих позвал Джо Крапанзано, и они стали о чем-то совещаться. Перед подпевалами приходилось держать марку, поэтому Джо, сощурившись, сплюнул пару раз и сказал:
— Да насрать мне, чей он там брат!
Он достал из кармана кисет и полоску желтой бумаги и стал заправски скручивать сигарету. А ведь ему, Господи, и десяти еще не стукнуло!
Убрав кисет, он спросил:
— Слышь, ты, умник, тебя как зовут?