— Нет.
Бернштейн по-быстрому проверил пульс и опустился на стульчак. Требовалось перегруппировать силы для новой атаки. А пока передышка.
— Тогда хотя бы скажи мне почему.
— Нипочему. Нет, и все.
— Миша, хоть одну причину назови.
Ложбинка на Мишином подбородке обозначилась резче, ноздри раздулись.
— Если я нужен Попкину, пусть печатает то, что я пишу сейчас, а не то, что писал тридцать лет тому назад.
— Миша, да кто сможет понять твои теперешние рассказы? Кроме шуток! У тебя ж теперь не рассказы — головоломки. Коровы говорят на десяти языках, люди молодеют, а не старятся, а женщины день-деньской разгуливают голышом. Попкину это не вкусу, и, в общем-то, он прав. Ты даже точек уже между предложениями не ставишь! Миша, ей-богу, на прошлой неделе я битых три дня возился с одной строчкой. Эти истории мне и на идише-то непонятны, так как же мне их тогда на английский переводить?
— Пусть Попкин наймет другого переводчика!
Онемев, Бернштейн уставился на трубу, потом забормотал себе под нос:
— Сорок лет я на него пахал, а теперь нате: пусть Попкин наймет другого переводчика.
Он закрыл глаза и стал раскачиваться на стульчаке взад-вперед, как одержимый — нервно, дергано, сиденье под ним заскрипело. Из банки выпала ручка, покатилась к краю. Бернштейн застыл и смущенно открыл один глаз. Миша водрузил ему на колени рукопись. Бернштейн неверяще вцепился в нее обеими руками.
— Иди уже! — сказал Миша. — Милуйся со своим Попкиным.
Бернштейн попытался не выдать своих чувств.
— Миша, тут точно все, что есть из старого? Попкин берет всё подчистую.
Миша поднял Бернштейна со стульчака и понес к двери. Уютно устроившись у него на руках, Бернштейн прижимал рукопись к груди. У порога Миша его сгрузил.
— Бернштейн, я не просил тебя переводить мои рассказы.
— Знаю, — печально отозвался тот, — это мой выбор.
Миша подтолкнул его к выходу.
— Миша, ты не пожалеешь. Вот увидишь. Держись меня, Миша, и не ошибешься.
Дверь захлопнулась, но Бернштейн все говорил и говорил. Потом смолк и постучал по двери пальцем.
— Миша. — Снова постучал. — Миша?.. Не волнуйся. Положись на меня. Я сделаю так, чтобы Попкин принял рассказ о человеке, который молодел. Я сегодня же закончу перевод.
Бернштейн взялся за перила. Впервые в жизни он без труда одолел эти сорок девять ступеней.
— Миша, Миша. Миша.
Розали, вдова, выстроила вдоль трубы отопления, ровными рядами, бутылки из-под пепси-колы, после чего одним движением обмахнула Мишин стульчак и вымыла его. Ее вездесущая тряпка не пропускала ни одной щели. Миша спрятался за столом; у него не было никакого желания, чтобы ему терли уши и подмышки.
Розали ругалась:
— Свиненыш.
Миша следил глазами за ее тряпкой, предпочитая оставаться за столом. Розали подняла с пола книги, вытерла с них пыль и, не разбирая ни авторов, ни заглавий, расставила на полке, сооруженной ее братом Ици. Мишу эта полка бесила. Однако было ясно: выброси он ее — и ему не поздоровится. Ици Химмельфарб был шерифом Деланси-стрит. Тридцать лет назад, когда Билька Бендельсон терроризировал Ист-Сайд, Ици созвал всех мясников от Ладлоу-стрит до Восточного Бродвея и сколотил из них отряд. И однажды июньским днем, промаршировав со своей Мясницкой армией к Билькиному штабу на Второй авеню, выпроводил Бильку со товарищи вон из Ист-Сайда раз и навсегда.
Увидев, что Розали положила тряпку на полку, Миша наконец позволил себе расслабиться и даже отважился закурить.
— Миша, — произнесла Розали, — так что?
Миша сделал вид, что с головой ушел в работу. Но от Розали, он знал, так просто не отделаться.
— Долго мне еще во вдовах ходить?
Розали снова схватилась за тряпку, и Миша выронил сигарету.
— Миша, — продолжала она, — Ици ждет ответа. Пять лет — срок достаточный… А еще, Миша, у меня ведь есть собственность.
— Я помню.
— За прошлую неделю — пять предложений. Пять. Все хотят на мне жениться. Миша, ей-богу, раввин Гершензон готов развестись с женой.
Чтобы сделать ей приятное, Миша выдавил смешок.
— Миша, долго мне еще ждать? Дай наконец ответ. Да или нет.
Миша метался между Сциллой и Харибдой. Скажешь «нет» — Ици мигом примчится и сбросит его с крыши. Скажешь «да» — придется терпеть Розали с ее тряпкой день и ночь, всю жизнь и после смерти. Но еще хуже, чем Сцилла и Харибда вместе взятые, было «посмотрим» — вечная агония, вот что это такое.