— Он убьет меня, Фейгеле. Он такой.
— Но меня он убить не осмелится.
— Почему это?
— Я у него зубы лечу.
У Дарси лечили зубы все. Пациенты приезжали к нему аж из Уэст-Честера и с Лонг-Айленда. Это было ему на руку. Все его сделки совершались в парах эфира и хлороформа. Врагов можно было накачать наркотиками и отправить к праотцам, друзей — взбодрить веселящим газом. Офис Дарси был настоящим сердцем Бронкса. Сюда захаживал со своей свитой сам Начальник Флинн. Он был ставленником Рузвельта, управлял Восточным побережьем. Всю грязную работу Флинн спихивал на Дарси. Когда было нужно, подопечные Дарси проламывали пару-тройку голов. Львиную долю его штата составляли копы — подхалтуривали у своего стоматолога. Мне он тоже зубы лечил. И угощал специальным леденцом, от которого не портятся зубы. Он был седой и красивый. Я любил Дарси не так сильно, как Чика, но все равно, сидя у него в кресле, хохотал от души. Он проводил по моим зубам длинной металлической зубочисткой с загнутым концом, и та тоненько потренькивала. Меня он никому не доверял, ни одному из своих ассистентов. Я был юным Чарином, сама смуглая дама ходила у меня в учителях.
Мы отправились к Дарси без записи, иначе пришлось бы ждать несколько недель.
— Фейгеле, — напутствовал Чик. — Я все равно на днях пущу на воздух эту его халабуду… Ты с ним не связывайся. Строго по делу. Просто забери у него для Чика товар.
Однако это было непросто. Халабуда Дарси соседствовала со зданием окружного суда Бронкса. И между судом и офисом Дарси сновали туда-сюда люди. Каждому без исключения судье, который держался за свое место, надлежало консультироваться со стоматологом. Так что в приемной у Дарси мы сидели с судьями и капитанами полиции — ждали, пока он ковырялся в зубах своих подручных. Мы были в очереди одиннадцатыми или двенадцатыми, но тут Дарси выглянул из кабинета, увидел нас и, в обход всех судей, пригласил к себе. Я вбежал и плюхнулся на кресло — оно помнило времена, когда ни Дарси, ни Флинна еще в помине не было, и с помощью колесика умело подниматься и опускаться.
— А, миссис Ч., какая радость. У крохи разболелись зубки?… Открой ротик, Малыш.
— Здесь другая зубная боль, — сказала мама.
— Тогда садитесь вместе с малышом, обоих полечу.
— Доктор, болит у Чика.
Радости у стоматолога поубавилось.
— А он не промах. Роскошного верблюда себе залучил.
— Да, — согласилась мать. — Я от него верблюд.
Это было жаргонное словечко местных спекулянтов. Верблюдом называли того, кто перевозит на своем горбу контрабанду.
— Завидую Чику. Иметь дело с таким верблюдом, как вы, одно удовольствие.
— Казначейские сидят не в здешнем офисе?
— Стал бы я марать свою практику, как вы думаете? Что сказали бы мои пациенты?
— Скажите, в чем Чик провинился.
— Разводит благотворительность на моей территории. Сбивает мне цены. Продает товары одним только нищим, а те и рады поприбедняться за мой счет. Чики с них берет такие гроши, что им впору самим торговать. Здесь я церковный староста, я епископ. Не Чик, а я устанавливаю потолок и подвал цен для любого товара. Вы бы проследили за ним, дорогая Фейгеле.
— Я прослежу, — ответила мама, прямо как заправский воспитатель детского сада.
Дарси дал ей обувную коробку, набитую продуктовыми карточками — даже горб не понадобился. Коробка эта слыла его отличительным знаком. Портфелей в Бронксе не осталось, наверное, ни одного. В 1942 году о кожаных изделиях можно было забыть. Кожа входила в список товаров ограниченного потребления. С князя Гранд-бульвара обезьянничали и законники в суде — носили свои папки в обувных коробках, перехваченных резинкой. Резина тоже входила в список ограниченных товаров, так что резинка эта ценилась наравне с молоком, мясом и золотом.
С этой обувной коробкой мы вернулись в «Суровые орлы». Чик был без ума от радости. Танцевал на столах и пил водку средь бела дня. На фоне потолка с его сумрачными закоулками белоснежные волосы Чика буквально светились.
— Ах вы, мои крошки, — провозгласил он со своего постамента, целуя коробку, словно спятивший. — Ну мы сейчас и отпразднуем, не будь я Чик!
— Никаких «отпразднуем»! Мне еще картошку мыть-тушить — Сэму жаркое готовить.
— Фейгеле, я настаиваю.
— Настаивай, — ответила мама, — но у тебя нет мужа, и он ест, как лошадь.
— Дорогая, я попрошу повара приготовить для него какую-нибудь еду.
— Чтобы больше никаких «дорогая».
— Прости, с языка сорвалось, — пробормотал Чик, слезая со стола и идя вместе с нами к выходу.