Кроме времени, хватало и других забот. Как-то вечером отец не работал сверхурочно, а мать не была на очередном благотворительном базаре с мистером Лайонсом, и мы дружно сели ужинать; отец перебрал виски и затеял с мамой ссору. Речь шла то о мистере Лайонсе, Дарси и маминых верблюдах, то о папиных пассиях в Майами и на работе.
— Тот стоматолог, — сказал папа, — и его воровская шайка.
Папа отошел от демократов и примкнул к либералам, чтобы голосовать за Ла Гуардиа.
— Фьорелло и носа в Бронкс не показывал.
— А все почему? — парировал отец. — Что у нас смотреть? Одни спекулянты!
Разойдясь, они стали швыряться друг в друга тарелками. Но дело было не во Фьорелло, этом «цветочке»[82]. Мама с папой вращались каждый по своей орбите, которые уже никак не пересекались.
Последнюю тарелку запулил папа. И, похоже, понял, что ничего этим не изменишь, потому что вдруг расплылся в кларк-гейбловской улыбке, глянул на бело-синюю тарелочную шрапнель у меня в волосах и предложил махнуть в кино. Так, засыпанные шрапнелью, мы отправились за угол в «Луксор» смотреть фильм про войну «Бессмертный сержант»[83]. Про британских десантников в пустыне. Помню копоть на их лицах, каски в камуфляже и горы песка.
А еще помню, как после фильма наш собственный бессмертный сержант схватил меня за руку и спросил:
— Малыш, ты кого больше любишь — маму или меня?
Мы стояли посреди улицы — суровые десантники, — только вот не было пустыни, чтобы в ней спрятаться. Я уже давно отирался вокруг Дарси с мистером Лайонсом. Понахватался дипломатии. Только и нужно было, что сказать: «Папа, обоих вас люблю». Но я не мог. Боялся потерять смуглую даму.
Отец повторил:
— Кого ты любишь больше?
— Маму, — ответил я. — Фейгеле.
Я представлял себе пустыню: без десантников и верблюдов — одни холмы, как в Бронксе. А я, мальчишка в противовоздушной каске, так и бреду одиноко по этим холмам — в кармане карандаши и вечно протекающий через штаны клей в тюбике, непременные атрибуты моего будущего.
Папа никогда не напоминал о том разговоре возле «Луксора», но я знал, что он навсегда затаил на меня обиду. Для него я отошел на задний план, стал чужим человеком в его доме. Сын уполномоченного по гражданской обороне, я перестал ходить с отцом в рейды, не носил за ним фонарь, не просвечивал крыши в поисках саботажников — например, фашистов-карликов, которые на крошечных аэростатах перелетали через Атлантику и спрыгивали с неба.
Я вгрызался в печатные строчки «Бемби», углублялся в каждый пробел между словами, как каторжный, накапливал словарный запас. Готовился к первому классу. Я по-прежнему сидел на высоком табурете, пока смуглая дама сдавала тузов и королей, по-прежнему ходил с ней в «Конкорс-плаза», но грезил лишь о том, как буду сидеть в классе, с ровесниками, — и никаких тебе болтологий про флеш-рояли и сливочное масло с черного рынка.
Так прошли июнь и июль, и вдруг, где-то на второй неделе августа, у меня зачесалась голова. Мама увидела, что я скребусь, и подумала, что у меня крапивница.
— У всех Палеев такое. Стоит занервничать — и покрываемся сыпью.
— Я не нервничаю, мама.
— Нервничаешь. Волнуешься перед школой.
Зуд усилился. Я раздирал голову — вскоре уже до крови. Мама шлепала меня по рукам.
— Малыш, прекрати.
Но я ничего не мог с собой поделать. Волосы стали выпадать. Всего шесть, а на макушке уже лысина. Мама потащила меня к доктору. Это был тот самый живчик, который помогал Чику писать письмо из Могилева. Личный врач Меира Лански. По фамилии Кац. Он взял ультрафиолетовую лампу и, как факел, поднес к моей черепушке. Когда он надел белые перчатки и стал меня брить, я заплакал. В зеркале были хорошо видны круглые красные ранки. Бронкская зараза.
— У семейных детей лишая не бывает, — сказала мама. — Мальчик у нас чистый. Я своими руками отмываю его два раза в неделю.
— Фейгеле, это грибок. У любого ребенка может случиться.
— В сиротских приютах — да. На детских площадках. В летних лагерях. Но наш мальчик и играть толком не играет. Он у нас книжный червь.
— Ага, мам, книжный червь, а читать не умею.
Доктор смазал мою черепушку каким-то черным лосьоном — от него несло дегтем. Потом забинтовал голову и вручил мне бейсболку. Но ни бейсболка, ни даже шляпа не могли скрыть, что я лысый. Новость распространилась как пожар. Соседи меня жалели, но детей своих играть со мной не пускали. Чужие же мальчишки бросали из окон и с крыш водные бомбочки и орали: «Лишайный! Лишайный!»