— Чик, — сказал я, — не могу я носить бейсболку с «Браунами». Меня арестуют.
— Не арестуют, — ответил Чики. — Я купил все это для тебя. Пусть теперь эти гаденыши хоть день и ночь у тебя бейсболки воруют — у тебя всегда будет новая под рукой.
— Но откуда ты узнал, что у меня лишай?
— Доктор Кац сказал. А еще я узнал, что шляпа у тебя на голове подолгу не держится. И раздобыл сколько смог.
Чик снял шляпу и натянул бейсболку с «Браунами». Не мог же я допустить, чтобы он в одиночку расхаживал по Конкорсу в бейсболке с такой эмблемой. В общем, я тоже запустил руку в шляпную коробку и обрядился в кепку с жесткой нашивкой «Сент-Луис Браунс».
Смотрелись мы как два сиротки. Люди, наверное, думали, что мы сбежали из психушки. Чик теперь мало бывал в «Суровых орлах». С его верблюдами-«ветеранами» мама встречалась у стоматолога. Как Чик допустил, чтобы его жена налетела на нас в «Ливанских кедрах», — вот что ее возмущало. Но Чик же был не виноват, что Марша Эйзенштадт назвала меня дебилом. Однако смуглая дама была того же поля ягода, что и отец. Не умела прощать.
Чик стал верблюдить сам на себя. Носил все, что нужно, то в шляпной коробке, то под рубашкой. А заодно, чтобы свести концы с концами, подрабатывал маляром. И дети, и жена дорого ему обходились. Он — в бейсболке и костюмах, день ото дня все более приходящих в негодность, — красил стены по всему Конкорсу.
Иногда Чик брал меня с собой на одну из своих работ. Сидя под стремянкой, мы ели сандвичи, слушали радио, потягивали русский чай из большой укутанной бутылки. Чик любил красить самой толстой кистью. Он свешивался с лестницы и, щедро капая мне на бейсболку, покрывал стенные просторы кремово-белой краской. А мне позволял малевать в углу тонкой кистью, которой много не навредишь. Потом мы, хохоча, закрашивали мои огрехи. Работал он быстро. Вскоре оба мы оказывались равно заляпанными белыми пятнами.
Он мне был как родной, и я думал: а что, если бы Чик женился не на страхе и ужасе школы «Уильям Говард Тафт», а на смуглой даме? Брал бы он своего сына на пикники под стремянкой, в парах растворителя и цементной пыли? Опасное это дело — сочинять себе нового родителя и новый комплект предков. Хватит с меня рода Палей-Чариных, та еще семейка.
Про Чики я никому не говорил. Маме про то, что опять стал рисовать, но на иной манер, не докладывал. Но как ни тер Чик нашу одежду скипидаром, пятна все равно оставались. Наконец мама обратила на них внимание.
— Малыш, — спросила она, — ты в кого превращаешься — в леопарда или в жирафа?
— В обоих, — сказал я, потому что не знал, что ответить. — Мам, тучи над Бронксом такие тучные, что из них идет молоко.
В следующий раз, когда Чик позвал меня красить, я забрался вместе с ним на стремянку, и мы работали сообща, делая мир вокруг кремово-белым. И вдруг под стремянкой обнаружился гость. Смуглая дама в униформе крупье. Мы смотрели на нее, залившись краской стыда.
— Мои суровые орлы, — сказала она, — летаете под потолком?
Мы спустились. Чик со своей кистью в руке, я со своей. Мама набросилась на него.
— Мистер Эйзенштадт, вы в курсе, что есть законы насчет детского труда?
Бывший мамин товарищ оскорбился:
— Фейгеле, у меня что, имени нет? Я Чик.
— Чик, насколько мне помнится, не стал бы эксплуатировать лишайного ребенка.
— Мама, он не эксплуатировал, — сказал я. — Чик добыл для меня сто бейсболок, чтобы я лысиной не сверкал.
— Лучше лысина, — ответила мама, — чем пыль в легких, а потом туберкулез. Мальчику нужен свежий воздух.
— Фейгеле, свежий воздух ему дорого обходился.
— Свежий воздух ничего не стоит.
— Да, только другие мальчишки били его и отнимали шляпы.
— Я не размазня, — сказала мама. — Я поколочу этих мальчишек.
— Половину Бронкса?
— Значит, найму другую половину, чтобы она поколотила ту половину, которая крадет шляпы.
И мама увела меня от дяди Чика, утащив за собой в заляпанной краской бейсболке.
Мальчик, который живет в пустыне
У меня имелась целая кипа головных уборов, кривая башня имени «Сент-Луис Браунс». И я — ну вылитый Болванщик из «Алисы» — расхаживал в них по улицам. Но я скучал по своему второму папе, дяде Чику. Запах скипидара и белые пятна на обуви мне полюбились. Я помогал Чику, а это, как ни крути, работа, к тому же, лазая по стремянке и лопая с Чиком сандвичи, я забывал о школе. Я бы с радостью пошел в маляры, лишь бы Чик был рядом и мы вместе слушали радио. Но Чика не было, а учебный год начался без меня. Я впал в тоску. Хоть у меня имелись и карандаши, и тюбик клея, все равно мне и думать было нечего соваться в 88-ю школу, вековое темно-красное здание на вершине холма, бывшее пожарное депо. Только и оставалось, что смотреть, как ребятня со всего Конкорса стекается с пеналами в мою школу.