Умные люди, не дожидаясь, пока их убьют, свои ли посошные мужики или свирепые донцы, садились на коней и – бог с ним, с добром, с провиантом, с оружием, – скакали прочь, во глубину России, домой. Пусть хватские люди разбираются, кто дороже на царстве, Дмитрий или Федор.
Князь Телятевский, видя, что дело Годуновых гибнет, а стало быть, и его дело, кинулся к пушкам.
– Стойте твердо! – уговаривал он пушкарей. – За государя! За Федора Борисовича! Щедрость Годуновых вам известна.
Пушкари стояли, да не стреляли. Им надо было приказать. Телятевский потел от страха, но так и не решился палить по своим, хоть и видел: ахнуть разок по наплавному мосту, все и разбегутся как тараканы.
Пушки промолчали, а казаки Корелы – вот они. Скакали по лагерю, награждая плетками бегущих куда попало, переставших быть воинами, сбитых с толку людей.
За Дмитрия или за Федора?
В цари Бог возводит, Богу бы и решать.
Князь Василий Васильевич Голицын, смело торговавший не своим престолом, когда дошло дело до себя самого, перепугался до медвежьей болезни и в конце концов приказал связать себя и везти к Дмитрию Ивановичу как бы силою.
Мятежников было вдесятеро меньше, но Телятевский и Катырев-Ростовский бежали в Москву, бросив полки, верные Федору Борисовичу.
12 мая в Путивль к царевичу Дмитрию пришло на поклон русское воинство: стольники, московские дворяне, дворяне городовые, дети боярские, жильцы, стрелецкие головы, полковники, купечество, кормившее армию, выборные от черных сотен, что были при лошадях, при обозах. Привел толпу поспешивших поклониться новому истинному государю князь Иван Васильевич Голицын.
– О государь! Прирожденный и праведный! Да сокруши же ты поскорее змеиное гнездо ненавистных всякому русскому человеку, скудоумных Годуновых! Обещался Бориска всех богатыми сделать – и все ныне нищи, обещался накормить голодных – все были голодны, как скоты, траву ели, кору драли хуже зайцев. Приди, государь, на Москву и возьми. Ворота сами собой распахнутся при виде тебя, солнца нашего! Войска, противостоявшие под Кромами, ныне соединились и ждут тебя!
Глаза тянулись к царевичу, ища в лице его истинное царское благоволение и величие, но более из любопытства: столько лет шепчут по всей Руси про этого человека, а он вот, потрогать можно.
Платье польское, переливчатое. Шапку ради гостей снял. Лоб, как у молодого быка, в обе стороны широк, волосы причесаны гладко, лен с медью. Возле носа две здоровенные бородавки. Нос над безусою губою увесистый, вроде мужицкого лаптя. Борода не растет. Лицо белое, словно под полом держали человека. А может, и держали, коли спасся от борзых царя Бориса. Глаза глядят прямо, ни цвета в них, ни искры. Тяжелые глаза. Руки толстые, одна висит чуть не до колена, другую за пазухой держит. Говорят, короткая.
Улыбнулся. И у всех полегчало на сердце. Милый, грустный человек стоял перед толпой. Сколько ведь пережито им? Ни детства не было, ни молодости. Ни отцовского наставления не знал, ни материнской ласки. Так зверьки лесные живут. От мамкиной титьки оторвался – и всем чужой, по чащобам хоронись, дрожи, покуда силы нет.
– Мы с матушкой моей, с царицей, со старицей Марфой, доброту поставили выше богатства и выше ума. Всякому совестливому человеку, какого бы звания он ни был, – наши сердца всегда будут отворены. Радуюсь, что народ мой правдою жил, правдою жив и, даст Господь, правдою удостоится жизни вечной.
Смахнул слезу короткою рукой и склонил голову, слушая радостный вопль:
– Радуемся, истинный государь! Истина водворяется на Руси! Радуемся!
Вся толпа, как один человек, разом опустилась на колени.
Придя к себе во внутренние покои, Дмитрий Иоаннович возлег на постель, не снимая сапог. Лицо его было бледным, пот сочился по опавшим от бессилия вискам.
К нему тотчас пожаловал иезуит Лавицкий.
– Они узнали меня! – сказал Дмитрий Иоаннович. – Они кричали: «Радуемся!», но я по глазам их видел: лгут. Все лгут!
– Коли и лгут, так единодушно и с охотою! – возразил иезуит.
– Они убьют меня.
– Меры предосторожности никогда не лишни. Мы будем ставить наш лагерь в миле от лагеря твоих воевод. Твоих воевод, государь!
И, глядя в глаза своего подопечного, говорил по-польски, и по-латыни, и по-русски.
– Ты теперь государь! Ты есть истинный государь! Ты – надежда и опора русских.
Дмитрий Иоаннович явственно чувствовал: иезуит цепляет крючками его сокровенную душу и, окровавленную, тащит ее к себе, растягивает, как растягивают телячьи шкуры.