Чмотанов таращил глаза, силился понять: «Картавит, отроду лет сто».
Дед возился у электроплитки, сердился:
— Опять пегегогела! Ну, ничего, мы это починим. Но каковы кгохобогы: столько тугбин постгоено, и до сих пор эне'гия - четыге копейки киловатт. Никакой пенсии не хватает. И опять выход один - нелегальное положение.
Дед ловко вставил проволочку в счётчик, тот перестал крутится, а плитка занялась малиновым огнём.
Пили чай. Дед толковал о дружке своём Сашке, который живёт в Америке, и, как и раньше, ни хрена не понимает в мировой политике.
— Сто лет пгожил, а ума не нажил. Так и не понял, за что его из Госсии выпегли.
«На что намекает?» — недоумевал Ваня и осторожно спросил:
— А ты, дедок, чем занимаешся?
— Бегегу кладбище, это меня устгаивает. Пенсия полностью плюс загплата. Летом подгабатываю, стогожу сено на лугу. Дело это мне знакомое издавна... Вы скажете - есть дела и поважнее. Лет пятьдесят назад я бы с вами согласился, а сейчас, батенька, увольте. Вы пейте чай, не то остынет. Так вот, заботы были не малые, здоговьишко пошатнулось, суета вокгуг, доктога заде'гали, а я их стгасть не люблю. В Госсии меня всегда тянет уйти в подполье. И я в одно пгекгасное утго ушёл из дому. Совсем как г'аф Толстой. Несколько лет жил инкогнито. Писал, думал... К сожалению, ничего не могу показать, на полке этого нет, хганю в укгомном месте. Так вот. Когда спохватился - было поздно: товагищи всё уже гешили за меня. Появление было бы пгосто не уместно... Я занялся своим здоговьем. Изучал йогу, пегестал читать газеты - кгугом твогилось что-то непонятное... Изгедка пегеписывался с Сашей, мы знаем дгуг дгуга ещё с гимназии. В общем, не стоит и вспоминать, что было - того уже не вегнёшь...
Ваня впился в очертания стариковской тени... Голова, плечи... До ужаса знакомые... Тень зашевелилась... Буднично зазвенел о блюдце стакан...
Руки у Вани задрожали в нервном тике...
* * *
...Очнулся он в избе у Маняши, с мокрым полотенцем на лбу. Помнил только одно: как он шёл, перебирая руками колья плетня, а в небе висел колдовский серпик луны, и зелёные огни - парой - светились позади в темноте, - глаза не то собаки, не то волка...
* * *
Настал день, когда Ваню Чмотанова разбудил невнятный гул и ропот. Он выглянул в окно. Площадь запрудили голокомчане. Мялись, переговаривались, ждали выхода вождя. Было двенадцать часов.
Чмотанов почувствовал нехорошее и подумал: не позвонить ли в милицию? С досадой вспомнил он о поспешной и непродуманной ликвидации следственных органов.
— Ванюшка! Что-то будет?! — пугалась Маня, стоя у окна в полотняной ночной рубахе.
Вбежал, тяжело дыша, единственный комиссар Аркаша.
— Ванька! — кричал он. — Беги! Бить будут!
— То есть как?
Зазвенело стекло в отдалённом конце зала заседания.
Ропот толпы усилился. Ваня спешно натягивал штаны. Из нижнего этажа слышались мощные удары в дверь.
— Пора говорить с народом, — решительно сказал Ваня.
Он вышел на крыльцо горсовета. Толпа онемела. Так привычен был дорогой образ, что впору повернуть обратно и терпеть.
— Товарищи!! — гаркнул Чмотанов. — Что привело вас сюда? Почему вы не на своих родных фабриках и заводах? Они принадлежат вам, ступайте работать!
— Курева нету, — юродиво заныли в толпе.
— Жратвы мало! — басом рявкнула баба в грязном тулупе.
— То есть как мало? — грозно спросил Ваня. — Что, так уж всё и слопали?
Толпа утвердительно засопела.
— Можно сказать, нету пищи, Владимир Ильич! — бойко крикнул инженер игольного комбината.
Ваня растерялся. Все долго помолчали.
— Вы б позвонили в центр, пусть эшелон пришлют! — посоветовали бабы.
— Накорми, накорми! — разгуживалась толпа. — Пять тысяч нас здесь, сотвори чудо, чтоб ещё и запас остался! Твои мы, в столицу пойдём, если б надо.
— Иль не веришь нам?! — прорвался вперёд плотник номер один. — Да, я за тебя... руку отрублю! Хошь?
— Отруби, — бессмысленно сказал Ваня.
Плотник крякнул, побледнел и вынул топор.
— Товарищи! — плачущим голосом сказал он. — Вот, для родного Ильича руки не пожалею!..
Стало тихо. Плотник поднялся на крыльцо и поплевал на ладони. И положил правую руку на перила крыльца. Потом подумал и положил левую. Высоко над головой лучший плотник занёс блеснувшее лезвие - жахнув - ударил. И промахнулся.