Чмотанова проняло это непосредственное проявление чувства. Он понял, что должен сейчас, сию минуту сделать что-то для этой женщины, осчастливить на всю жизнь... Резкий ветер бил Чмотанову в лицо, выжимая слезу. Он нащупал за пазухой тяжелый пакет с деньгами голоколамской сберкассы, но тут же ощутил в глубине сердца укол: «Не то…» Он высунулся по пояс в окно и, глядя в глаза задыхающейся, отстающей учительницы, крикнул:
— Держи-и! — И швырнул в протянутые руки свою историческую кепку.
Паровоз прогрохотал по выходной стрелке, окутался паром, - и все скрылось.
* * *
— Не так, паря, лопату держишь... — начал было машинист Стакашкин, но осекся. — Простите, Владимир Ильич...
— Николай Иванович, — мягко поправил Чмотанов. — Теперь меня зовут Николаем Ивановичем. Так надо. — Пояснил он, заметив, что Стакашкин чешет в затылке.
— Надо, так надо, — добродушно согласился машинист. — Я одно в толк не возьму, как это мы до Разлива доедем? Я по карте смотрел – не нашел...
— Добегемся, догогой товагищ, непгеменно добегемся, — вспомнив что надо картавить, успокоил его Чмотанов.
— А что вы там будете делать, товарищ Ленин, опять книгу писать? — блестя белками глаз, возбужденно спросил молодой помощник машиниста.
— Вот чегт, бгигада попалась инфогмигованная! Видать, ни одного политзанятия не пгопустили, — вживаясь в образ, подумал Чмотанов.
— А ты, Гарька, не в свое дело не суйся, — оборвал Стакашкин. — Смотри вперед да помалкивай.
— Я что, мое дело маленькое, — забормотал сконфуженный Гарька. — Смотри – не смотри, все равно никого нет, поезда неделю не ходят.
Дрожащий луч паровозного фонаря выхватывал из тьмы серебряные полоски рельсов, уходящих в белую мглу.
На сто первом километре Стакашкин остановил паровоз.
— А? Что? Где мы?... — озирался спросонок Чмотанов, прикорнувший на разножке. Снег валил все гуще. Стакашкин взял лом и ушел в темноту.
Ярко пылал уголь в открытой топке.
— Кум тут у старика, обходником, — пояснял Гарька, заметив беспокойство пассажира. – Мы у него завсегда чай пьем, а то и обедаем. Удобно, здесь запасной путь есть. Вот, говорят, нас на электровоз скоро переведут, не знаю тогда, что и делать... Придется самим над запаской провода натягивать, иначе с главной линии не свернешь и не жрамши останешься.
— А лом зачем? — подозрительно спросил Чмотанов.
— Так стрелку переводить, — сказал Гарька, прикуривая от уголька. — Тут раньше рычаг был, как положено, да наехали инспектора и отвинтили, чтоб мы не баловали. Переночуем и дальше подадимся. Расписания нет, светофоры не работают, неровен час, на повороте врежемся в кого-нибудь.
«Бестолковщина и газвгащенность и ни на г'ош тгудового энтузиазма», –возмутился Ваня, но промолчал.
* * *
В домике обходчика было тихо и тепло. Уютно стучали ходики. За окном мягко, хлопьями валил снег.
Чмотанова поместили на сухой и горячей лежанке. Ему не спалось.
«Нет, мне с этими паровозниками не по пути. Как пить дать, сами засыплются, и меня засыпят. Ну и кадры у Аркадия. Поселились на железной дороге – и живут, не думая, что по ней летит локомотив истории. Ладно, черт с ней, с историей, надо уносить ноги... и деньги. Тьфу, чуть было не кинул их той дурехе. Вот ей ничего теперь не надо, полное удовлетворение получила. А я еще нет. Будем действовать».
— Доброе утро, ребята! — радостно закричало радио. — Пи-а-нерская зорька!
Запели фанфары.
Проснувшись, Ваня глядел в потолок и вспоминал. Голоколамск, стихия народных масс, кладбище, рейд на паровозе... э, а деньги-то!
Пакет был на месте, под подушкой.
Радио жило своей жизнью.
В комнате хозяев шумел самовар.
Ваня оделся и, открыв дверь, замер.
За столом сидел пожилой милиционер с погонами младшего лейтенанта. Оттопырив губы, он дул на блюдечко с чаем. На столе лежала ветхая черная кобура.
С невозмутимым видом сидели присутствующие. Машинист уткнулся в чашку. Гарька и хозяин дома в ситцевой рубашке внимательно слушали милиционера.
— Всю ночь, почитай, шел. Участок большой, а лысых и скуластых у нас вон сколько. Я вам розыскной лист сейчас покажу.