Бурно аплодировали делегаты и эксперты. Зал буквально взорвался песней «Ленин в тебе и во мне».
В перерыве рванулись к буфету. Мгновенно набили сумки, портфели и мешки разнообразной снедью. Многие делегаты познакомились и подружились.
— А ты откуда? интересовался рыжеватый плешивый делегат с татарскими чертами лица у седоватого плешивого делегата с острой бородкой.
— Я, значит, с Урала. Приходит повестка из военкомата: с вещами. Баба моя струхнула, война, говорит, с китайцами. Ничего, говорю. Ан нет – никакой войны, сюда привезли на самолете. Под суд, думал, пойду. Ну, а у вас как там?
— С мясом плохо.
— А у нас с посудой.
— Так у нас и с водкой плохо.
— Это что! У нас и вина не найдешь, сами гоним.
— А у нас ботинки поди купи.
— Ботинки! Я в кепке всю зиму хожу, шапки ни за какие деньги не найдешь.
— Шапка! У нас попробуй картошки достань!
— Картошка. У нас водопровод поломался, три месяца снег таяли чаю попить.
Прозвенело в третий раз. У дверей в зал дежурили эксперты. Явно неподходящих мягко останавливали и делали знак товарищам в штатском.
В вестибюле стоял стон. Безжалостно вытряхивали из мешков и портфелей продукты и относили снова в буфет. У подъездов Дворца фырчали автомобили. Не пригодившихся кандидатов увозили на вокзалы и в аэропорты, вручив три рубля и билет до места жительства.
Бурно негодовал Ленин с Урала, когда отобрали у него шапку, ботинки и семь килограммов колбасы. Ильичи посмекалистее выносили пищу под платьем.
Уцелело после селекции всего двести человек.
Их по одному заводили в комнату, где заседала комиссия экспертов под председательством академика Збарского. Приглашены были врачи, художники и старые большевики. Если кандидат не подходил (то есть получал менее 20 баллов), председатель поднимал красный флажок; кандидата уводили направо в коридор. В благоприятном случае – вверх налево по лестнице.
Ввели, наконец, Ваню Чмотанова.
— Чудесный экземпляр! — громко прошептал профессор Сухин.
— На редкость, на редкость, — согласился доктор Лунц.
— Самородок! — поддакнул живописец Трезоркин.
— А вы что скажете, Марья Конспиратовна? — спросил Сухин старую большевичку Пролежневу.
— Вылитый Владимир Ильич! — сказала старушка, поднося к носу лорнет.
— Он. Как сейчас помню... Ах, я тогда была молода, и за мной ухаживал шикарный ротмистр... забыла его имя... Малиновский, кажется. Знаете, как в старое время, с усами и саблей. И вот однажды в Мариинском театре, представьте себе, на сцене светло, а в зале темно. И мы сидим с ним в ложе...
Збарский наклонился к Пролежневой и зашептал что-то на ухо.
— Да, да, конечно. — Спохватилась Марья Конспиратовна. — И вот я решила во что бы то ни стало встретиться с Ульяновым. Я поехала в Берлин. Приезжаю, а мне говорят: Тулин в Париже. Тулин – это кличка Владимира Ильича. Я еду в Париж, страшно волнуюсь, а мне говорят: он в Баден-Бадене. Я сажусь на поезд, приезжаю в Баден-Баден... увы! Он, чудный мужчина, с усами, точь-в-точь мой ротмистр. Я говорю: здравствуйте! Ну, и говорят мне, в Женеве. Я немедленно ночным скорым выезжаю в Женеву. Прихожу в клуб социалистов, и мне навстречу выходит чудный мужчина, с усами, точь-в-точь мой ротмистр. Я говорю: здравствуйте! Ну, и пароли, конечно, все чин-чином. Он расспросил меня о настроениях в России, о жизни пролетариата. Чудесно поговорили. И он провожает меня до гостиницы, настоящий джельтмен! Мы прощаемся, он целует мне руку, – о, чудный, чудный! – и я говорю: до свидания, Владимир Ильич. А он засмеялся и говорит: «Я – Красин». Как, говорю? — Вы, наверное, имели в виду Владимира Ильича? — Да! — Так он сейчас в Лондоне. — Вы представляете? Денег до Лондона у меня уже не было, пришлось вернуться в Петербург.
— Так Вы не встречались с Владимиром Ильичей? — раздраженно спросил Збарский.
— Очень сожалею, но не пришлось.
Лунц скрипнул зубами.
— Красин тоже был хороший большевик! — заволновалась Пролежнева.
— Следующий! — крикнул Збарский и заметил, провожая взглядом Чмотанова. — Вряд ли встретим лучший экземпляр.
Комиссия выбраковала человек десять, когда вошел коренастый, широкоплечий, с заложенной в карман рукой Токтоболот Абдомомунов.