— Значит, не та фигура...
— Да? Ну, будь здоров, Григорий Борисыч.
Глухих выдвинул фланги и ударил на дивизию Слепцова, охватывая её с северо-востока и юга-запада. Завязался тяжёлый, изматывающий бой.
* * *
— Пекин дайте! Пекин! — кричал Генеральный секретарь в белый правительственный телефон.
— Соединяю, — безучастно отозвалась телефонистка.
— Аллё! Это кто?
— Сяо-сяо? Фай дунь фо?
— Это я, Москва! Фео жень чин чи!
— Кто говолит?
— Москва, Генеральный секретарь! Дайте председателя Мао!
— Пледседатель занят. Звоните на длугой неделе.
— Нельзя! У меня тут государственный переворот!
В трубке затихли. Слышны были посторонние разговоры и споры по-китайски.
— У вас пелеволот? — отозвались из Пекина.
— Да!
— Плосили пеледать: так вам и надо. — И в трубке щёлкнуло.
— Предатели! — взвился Генеральный секретарь. — Все предали! Всё пропало!
Он оторвал трубку и топтал телефонный аппарат.
Бросился вон.
«К Ульбрихту!» — стучало в висках.
* * *
Ваня Чмотанов, кряхтя и зевая, просыпался рядом с Маней на жаркой перине. Натоплено было ужасно, во рту еле шевелился язык, высушенный самогоном. Он слез с кровати и босой вышел в сени. На лавке стоял заботливо приготовленный ковш с ледяным огуречным рассолом.
— Хорошо! — ухнул Ваня, выпил - и схватился за щёку. Чудовищно заныл зуб.
Встала подруга и готовила самоварчик.
— Мань, — оглядывался Ваня, — а чемоданчик где мой?
— Чемоданьчик-то? Помню, помню, спрятала... вон на печке-то, под валенками пошарь.
— Забыл сказать, Мань, чтоб наоборот на холод вынесла. Как бы не запахло...
— А что в нём-то?
— Сувенир, Маняша, стомиллиардный.
Ваня залез на печку, разгрёб кучу подшитых валенок и луковой шелухи. И спрыгнул с чемоданчиком.
— Гляди, Маняш.
Молния заела. Ваня долго дёргал. Маня смотрела выжидающе. Наконец, она заглянула. И обомлела. В чемодане на вате лежал череп. Ваня смотрел тупо. Маня перекрестилась.
— Так, как... — прохрипел Чмотанов. — Вот, значит, какой прах бывает...
В желтоватую корку, окружавшую череп, встыли щетинки. В глазнице лежал некрашенный деревянный глаз. Тоскливо торчал фаянсовый носик от чайника. Ваня вытащил гофрированное картонное ухо.
— Мощи, значит... Вот те и миллиарды, Манюшка...
— Вань! — тревожилась подруга — Или по кладбищам шаришь?
— Да-а, святыня. — Он вынул череп и бессмысленно вертел в руках. И в затылке увидел аккуратную дырочку.
— Это как же?.. То есть, конечно, стреляли... Только вроде бы не сюда...
Ваня расстроился. Зуб разболелся сильнее.
— Налей, Манюш, стопку. Что же это.
Чмотанов выпил и сидел долго, задумчиво хлопая челестью черепа на пружинках.
— Тёмное дело, история, Маня. Что там, зачем - не понятно нам.
В дверь постучали. Ваня скрыл череп одеялом, глянул в окно. У крыльца топтался Аркаша, дружок верный.
— Открой, Мань.
Друзья обнялись и выпили. Горчило во рту, не столько во рту - на сердце.
«Опять по карманам», — с досадой думал Ваня. Но прислушался к рассказу Аркаши.
Да мы, Вань, через чердак пойдём. Я смотрел, доска одна ходит, вынуть и вниз. Ты не думай, дело верное. И на Кавказ. А попозже Маньку выпишем.
— Это мы обдумаем, Аркаша. Налей-ка, Мань. — И крякнул. — Ох! Зуб дёрнуло!
— Дай-ка платком перевяжу, — засуетилась Маня. — Спиртом пополощи, уймётся...
Друзья пошли осматривать местностсь - работать или нет в сберкассе.
— Ванюшка! — окликнула Маня вслед. — А ... с костью что делать-то?
— А! — Махнул рукой Чмотанов. — На печку сунь.
* * *
Не смотря на будний день, улицы Голоколамска на глазах закипали возбуждённой толпой. Милиция жалась к отделению, неуверенно прикрикивая издали:
— Шли б работать, чего языками трепать!
— И тут встал он и говорит: хватит народ притеснять! Одних буржуев, говорит, скинули, теперь вы, говорит, на шею сели.