— Довольно, твоё величество. Не верим тебе. Ты отрекся, чтоб, значит, бежать легче было, а теперь решил назад открутить? Не-ет, так не бывает. Пишут, на бумагах и подпись твоя есть, всё чин-чином! Мы теперь сами собой управим, уж не хуже, чем при тебе, выйдет!
Офицеры конвоя кинулись было к дерзкому, но Государь остановил их.
— Пусть идёт, — сказал он и я могу засвидетельствовать, какая боль была в Его голосе.
Мы и после зачитывали Манифест в рупоры, походная типография напечатала сколько-то экземпляров. Телеграфом передавали всё это в Киев, Ростов, Новочеркасск, Севастополь, Екатеринодар, Царицын, во все губернские города.
Правда, одновременно стали приходить сообщения о новых успехах мятежников. Москва изменила, поднялись против нас Тверь, Иваново, Ярославль, Кострома, Вологда, уральские города и заводы. Даже Владивосток. Большевики раскинули куда более широкую сеть, чем нам представлялось даже в самых мрачных прогнозах.
Немцы, засевшие во Пскове, как ни странно, вели себя подозрительно тихо. А после обнародования Манифеста к нам неожиданно явилась их делегация. Не знаю, о чём они говорили, но немецкий батальон после этого бодро-весело загрузился в эшелоны и отбыл в Ригу.
Я услыхал разговоры гг. офицеров, что германцы пытаются закрепить за собой Лифляндскую, Курляндскую и Эстляндскую губернии, что якобы большевики им это пообещали взамен поддержки. Однако гг. немецкие офицеры сочли невозможным посягать на Помазанника Божьего и решили, так сказать, „умыть руки“, попросту отступив в захваченный ими порт, из коего, я подозреваю, их потом, после нашей победы, ещё придётся выбивать.
Так или иначе, но Псков мы оставляли. Склады опустошены, запасы погружены. Государь на прощание объявил бывшему Енисейскому полку, что он расформирован, как опозоривший своё знамя, но, боюсь, митинговавшим в ожидании долгожданного раздела земли солдатам это было всё равно. Ходивший в разведку Севка Воротников доложил, что енисейцы уже расходятся кто куда, особенно — местные, призванные из Псковской губернии.
И вновь застучали колёса.
Мы двинулись на станцию Дно, намереваясь оттуда достичь Витебска через Новосокольники и Невель. В Витебске всё оставалось тихо, губернатор Арцимович прислал исполненное верноподданнических чувств послание, и мы рассчитывали, что, быть может, задержаться удастся уже там, в отличие от Пскова…»
Феде Солонову становилось лучше. Нет, конечно, он ещё оставался весьма слаб после раны и операции, ещё всё болело, но внутри всё сделалось каким-то лёгким и светлым.
Он не обманывал себя. Лёгкость и свет являлись, когда возле него бесшумно возникала сестра милосердия в глухом платье и белой косынке с алым крестом. Не какая-то там сногсшибательная красавица, но вот этот лик и впрямь иконописный. Она появлялась бесшумно, делала, что положено, и столь же бесшумно исчезала — другие раненые тоже требовали её заботы.
Как её зовут, никто не знал. Всегда было просто — «сестрица». И этого достаточно.
Сегодня, однако, когда поезд тронулся, и санитарный вагон качнуло на стрелках, она задержалась.
Вернее, её задержал раненый солдат, рядовой гвардии, схвативший пулю под Псковом. Рука на перевязи, писать не может — настойчиво стал просить, мол, напиши, сестрица, Христа ради, весточку домашним моим, что, мол, жив, почти здоров и что за Государя стою.
Она присела, достала карандаш с бумагой, принялась записывать.
— Достопочтенная супруга моя, Глафира Андреевна!.. — диктовал раненый.
Сестра едва заметно улыбалась. Фёдор смотрел на её губы, тонкие, чуть суховатые. Смотрел, и думал, что ему тоже надо писать такие вот «весточки», да только куда их отправлять? И дойдут ли? Под кем сейчас Гатчино, где отец, что вообще там делается?
Он возвращался к этим проклятым вопросам снова и снова, они крутились в сознании, словно те самые «прялки Дженни» в музее техники; перед ним вставали, держась почему-то за руки, и сестра милосердия, и Лиза Корабельникова, с той самой «американской дробовой магазинкой» за плечами.
Её зовут Татьяна, вспоминал он.
Она появилась после обхода, после обязательного бодрого похлопывания по плечу доктором Иваном Христофоровичем — «ну-с, голубчик мой кадет, как дела-с?.. Вижу, вижу, что неплохо! Кровь с молоком, скоро танцевать у меня пойдете!..»; появилась, села у его узкой койки.