— Головы у многих закружились, — попытался сгладить он. — Они одумаются, вот увидите, одумаются!
Татьяна опустила голову, вздохнула тяжко.
— Не одумаются, Федор. Уже не одумаются. Дурмана вдохнули, не остановиться теперь.
— Дурман рассеивается…
— Но не раньше, чем непоправимое случится, — шепнула она, походя ближе. — Страшно мне, Федор, молюсь — а ответа нет. Словно отвернулись все от нас, словно оставили силы небесные своим заступничеством…
Глава IV.3
— Не может быть! — вырвалось у Фёдора горячее. — Не оставит нас царица небесная, никогда не оставит!
А сам вдруг подумал — но ведь тех-то Она оставила. И почти что те же самые люди, с небольшими добавлениями новых, делали то же самое, и точно так же побеждали. Во всяком случае, пока.
И всё их с Ниткиным и Двумя Мишенями послезнание не помогало. От советов отмахивались, предостережений не слушали. И даже опекун Пети Ниткина, его двоюродный дядя, настоящий генерал, благодушно внимал поневоле отвлечённым петиным построениям, но, разумеется, в делах своих не принимал их во внимание ни на йоту.
И вот они всё равно отступают, с безумной надеждой, что сумеют вернуться.
Татьяна вдруг замолчала, с удивлением воззрилась на Фёдора; да так, что ему стало не по себе.
— Что-то вы знаете, милый Федор, — прошептала она. — Что-то совершенно ужасное. Не ведаю, что это и изведать боюсь… но тьма, тьма там адская.
Она дрожала.
— Кары, кары господни!..
Тонкие скульптурные пальцы поспешно схватили обернутый сафьяном молитвослов, прижали к груди.
Федор невольно потянулся, с одной мыслью — прикрыть эти мраморные пальчики, защитить, уберечь; и, опять же, в эти моменты он совершенно не думал о Лизе.
И он накрыл их своими. Пальцы её не отдёрнулись, остались, даже сплелись неуловимым движением с его собственными.
Татьяна замерла, глаза широко раскрылись… и тут дверь санитарного вагона распахнулась, ввалились сразу двое — знакомый фельдшер Михеич тщетно пытался не пустить какого-то здоровяка в чекмене казачьего императорского конвоя.
— Куды прёшь, орясина, увечные тут!..
— Да тихо ты, борода нестроевая!.. Ваше императорское высочество, Государь, и ваш батюшка, Наследник-Цесаревич, изволили требовать вас немедля к ним!..
Федя замер, поражённый громом. Или шрапнельной пулей.
Ваше императорское высочество.
Боже, Господи Боже Сил, как же он так опростоволосился, как он мог не узнать — хотя обязан был! — её императорское высочество великую княжну Татиану Николаевну?..
Он с ужасом воззрился на собственные ладони. Как он дерзнул?!.. и что теперь будет?!..
— Хорошо, — великая княжна низко-низко потупилась. На Федора она тоже не глядела. — Передайте Государю и батюшке, что я немедленно буду.
И пошла прочь, поплыла, медленно-медленно, словно ожидая, что её окликнут, остановят — хотя зачем, почему и для чего?..
А у Федора только вырвалось:
— Виноват, ваше императорское высочество! Покорнейше прошу простить!..
Жалкие, мёртвые, напыщенные слова, словно наколотые на иголку собирателя выцветшие бабочки в энтомологическом кабинете.
Татиана не обернулась. Да и чего ей оборачиваться на обнаглевшего кадета, осмелившегося вот так запросто касаться Её!..
Нет, теоретически они могли бы встретиться на балу, на выпускном балу корпуса, старшая сестра Татианы, великая княжна Ольга, танцевала у александровцев в прошлом году, и тогда, быть может — но не так же!..
От ужаса бедный кадет совсем позабыл, что сама великая княжна тщательно блюла инкогнито.
И так застыл, потрясённый, не в силах лежать, но не в силах и двинуться, казалось, предложи ему отделить сейчас душу от бренной плоти — согласился бы не раздумывая, чтобы только полететь бы этой душой следом, оправдаться, объясниться, сказать, что он не хотел, что он не таков, что он… что он…
Собственно, Федор и сам не знал, чего именно он «не хотел».
Она ж теперь ко мне и не подойдёт небось, думал он покаянно. Мыслимое ли дело — великую княжну за руки хватать, словно сенную девку!.. Ох, ох, как же он не догадался, как же не увидал ничего?..
Хотелось исчезнуть, раз и навсегда, расточиться и растаять. Чтобы не видели, не слышали, и сама память о нём бы исчезла.
Так он и застыл, пока не впал в благословенное забытье; но и сон Федора был тяжек, полон смутных, но грозных видений.
Из дневника Пети Ниткина, 13 ноября, Елисаветинск.