«Ваша милость напомянул о моей подагре, будто она начало восприняла от излишества венусовой утехи, – я же подлинно вам доношу, что та болезнь случилась мне от многопьянства…»
Мазепа, постоянно распинаясь перед Головкиным в своей верности царскому величеству, в то же время делал все, чтобы лично понравиться ему.
Он забавлял Гавриила Ивановича разными потешными баснями, угощал редкими заграничными винами, часто посылал ему «зверины своей охоты», сопровождая посылки остроумными, смешными записками. Постепенно он сделался для канцлера своим, близким человеком.
Донос Кочубея произвел на Головкина такое же впечатление, как и на царя, он ему не поверил.
Казалось совершенно невероятным, чтоб милый старый гетман, столько лет служивший Петру верой и правдой, мог замыслить худое. Более убедительным казалось предположение, что доносчики затеяли дело по наущению врагов, хотевших учинить на Украине смуту.
С таким предвзятым мнением, поддержанным и Шафировым, приступил Гавриил Иванович к разбору дела.
Петр лечился от лихорадки в Петербурге. Головкин, арестовав приехавших в Витебск Кочубея и Искру, заранее писал царю:
«Сыскав основание дела, пошлем их для публичного окончания розыска в Киев, чтоб тем показать довольство гетману…»
19 апреля оробевший Василий Леонтьевич предстал перед Головкиным. Тот сначала ободрил судью:
– Надейся на царскую милость и подробно изложи все дело, ничего не опасаясь и не тая…
Кочубей начал длинный и путаный рассказ. Он вспомнил прежние измены гетманов, дружбу Мазепы с Голицыным, вспомнил десятки различных слухов и догадок о злокозненных намерениях гетмана, однако в его рассказе не было ничего доказательного.
«Гетман хулил князя Огинского, гетмана литовского за союз с государем… Гетман ездил к княгине Дольской и не раз пил ее здоровье, а держит около себя слуг ляшской породы… Гетман сносится с ксендзом Заленским, а жене моей хвалил изменников Выговского и Брюховецкого, говорил, что он сам помышлял бы о своей цельности и вольности, да никто не хочет помогать ему…»
Головкин слушал зевая, ему давно были известны все эти вздорные, на его взгляд, слухи.
– Ты про дело сказывай, – перебил он судью, а до сплетен я не охотник…
Кочубей замолчал, вытер пот со лба, испуганно заморгал глазами. Потом засуетился, достал из кармана заранее написанные статьи гетманской измены, подал бумагу Головкину:
– Прошу вашу ясновельможность прочесть… Я не ради выгод своих сие дело начал, а единственно, величая превысокое достоинство великого государя…
– Знаю, знаю, – поморщился Головкин, – все вы так-то говорите…
– Прошу довести до сведения государя, что я…
– Ладно, – перебил Гавриил Иванович. – Доведем, ежели надобность будет… Ступай…
Кочубея увели. Головкин вызвал Шафирова. Тот только что закончил допрос Искры. Бывший полтавский полковник, заявив, что не имеет никакой корысти в этом доносе и что присоединился к нему по любви своей к отчизне, ничего нового и дельного не показал, сославшись во всем на Кочубея.
Лживость доноса казалась очевидной.
Бумага, поданная Кочубеем, в тридцати трех статьях повторяла его показание И не давала оснований смотреть на донос серьезно.
Шафирова заинтересовал только один пункт обвинения. Судья сообщал, будто Мазепа, ожидая приезда государя в Батурин, умышлял на его жизнь.
– Одно сие достойно внимания, остальное голословно и явно вымышлено, – сказал Шафиров, подчеркивая нужный пункт.
– Ты как по этой статье мыслишь? – спросил Головкин.
– Навет… Однако злой сей вымысел надобно строжайше рассмотреть, дабы гетмана от напраслины воровской оправить. Пытать придется, Гавриил Иванович…
– Ну что ж, – согласился Головкин, – сам так рассуждаю… По делам ворам и мука… Приступай с богом…
… По распоряжению гетмана пан Быстрицкий привез Мотрю в один из черниговских дворцов Мазепы. Ласково встретивший крестницу гетман пробыл с ней всего три дня – неотложные дела звали его к войску.
Однако за эти три дня Мазепа сумел так ободрить девушку, так уверенно подкрепить свои обещания, что она осталась в самом радостном настроении.
Нет сомнения, что Мотрю, не знавшую истинного положения вещей, в какой-то степени волновали разноречивые и темные слухи о судьбе родных, но гетман и в этом успокоил ее.
– Отец твой прогневил государя разными лживыми доносами. А злоба царя, сама ведаешь, предела не имеет… Я предупредил полковника Апостола, чтобы он укрыл Василия Леонтьевича в надежном месте, а куму устроил бы пока в Батурине… Ежели же, паче чаяния, отец твой будет схвачен, стану просить за него государя, – ныне ко мне сей тиран еще милостив…
– Господи, когда только всех нас избавишь от него! – простодушно воскликнула Мотря.
– Тише, любонько моя, тише… Теперь скоро…
– Один ты за всех думаешь, один трудишься… Смотри, сам в подозрение не попади… Мне без тебя не жить…
– Ой, поживем, серденько, как еще знатно поживем, – отшучивался Мазепа. – Летом все муки наши кончатся… Шведские войска вот-вот тронутся…
– Дай бог… скорее бы…
Окружив Мотрю надзором верных слуг, приказав не допускать к панночке никаких посторонних лиц, гетман уехал.
IX
Затянувшийся разбор кочубеевского доноса внушал серьезные опасения Мазепе. Гетман проведал, что одновременно на него послал донос верный союзному договору с Россией коронный гетман Адам Сенявский. А знакомый стольник Кантакузин сообщил, будто король Станислав открыто всем хвалится, что украинский гетман с ним заодно.
При таком положении, кто знает, как может повернуться дело? Правда, царь болен, живет в Петербурге, а Головкин пишет успокоительные и милостивые письма, но не такие ли письма писал он недавно Кочубею? И ему ли, гетману, искушенному в тонкостях политики, верить словам царедворца?
Мазепа шлет Головкину письмо за письмом, настойчиво требуя присылки доносчиков, для полного обличения, в Киев.
«В простом народе, – сообщает он, – от его кочубеевых единомышленников рассеиваются многие плевелы и разглашаются повести, будто Кочубей в великой милости вашей…»
Головкин вместо ответа опять присылает требование схватить и выслать к нему полковника Апостола, якобы причастного к доносу. Это гетмана совершенно расстроило.
Сделав отписку, что за полковником он установил надзор, а схватить его сейчас никак нельзя, ибо все войско его любит и почитает, Мазепа решил снова применить иезуитский способ отвода от себя возможных подозрений.
Отцы иезуиты учили:
«Когда враги твои чернят тебя, умножь вымыслы их и знай, что один довод из уст врагов твоих против тебя может показаться истиной, а множество доводов будут свидетельствовать о злонамеренности противников твоих, и никто не даст веры им…»
Гетман перечисляет Головкину сразу десяток обвинений и подозрений, набрасываемых на него со всех сторон, а также посылает полученное им письмо некоего пана Тарло, который убеждает его пристать на сторону шведского короля и Станислава.
«Благодарю бога моего, – скорбит гетман, – что грех ради моих наказует меня скорбями, напастями и клеветами, бедами и неудобоносимыми печалями, которые при крайней моей немощи и ослабелой старости превосходят мои силы и не дают спокойно окончить жизнь… Бог дал бы никогда не знать уряду гетманского, на котором от начала его не живу, а мучаюсь, стражду и непрестанные напасти от своих лжебратий и чужестранцев терплю. Прошу вашу вельможность сотворить милость ко мне: подай в тяжких печалях желаемую отраду, да не скончаются безвременно…»
Головкин поспешил успокоить «чувствительного» старика:
«Много таких рассеянных безделиц бывает ни на одного вас, но и на иных верных слуг царского величества. Нечего такому верить, ибо неприятели всегда для своей пользы ложь на верных сплетают, дабы тем своих единомысленников увеселить…»