Но оно не было усмирено. Южные области поддерживали его; «большой воевода» постоянно заявлял о скором возвращении Дмитрия; у Василия Ивановича не хватало сил на новые военные меры, и восстание скоро опять стало грозным. Лишенный других средств, боярский ставленник снова ухватился за меры нравственного воздействия. Он придумал восстановить память Годуновых. Из жалкого Варсонофьевского монастыря тела несчастной семьи были с большой торжественностью перевезены к Троице; бедная Ксения, следуя за гробами, тронула толпу своим горем, несомненно искренним, но выражавшимся в причитаниях немного театрально. По соглашение с Гермогеном и высшим духовенством, в феврале 1607 г. царь возвратил из Старицы престарелого Иова. Руководя искупительным обрядом, бывший патриарх должен был внушить народу омерзение к преступным деяниям неверных подданных Бориса и сторонников нечестивого Гришки Отрепьева. Разбитый, дряхлый и слепой, он покорно подчинился всенародному выступлении обнародованию грамоты, где непомерное восхваление нового царствования сопровождалось столь же фантастическим перечислением проступков «самозванца» и более правильным изображением того, что продолжало делаться его именем, и обращением к новому покровителю России, св. мученику Дмитрию.[282]
Удивительнее всего в этом документе – отсутствие всякого намека на социальный характер нового восстания. Казалось, Шуйский и его советники боялись смотреть прямо в глаза действительности, хотя она и находила отклик в их совести; с марта 1607 г. они принялись за подготовление целого ряда мероприятий для улучшения быта крепостных и крестьян или, по крайней мере, для изменения его условий. Я уже говорил об одной из этих мер, о реформе 7-го марта 1607 г., и указал на ее судьбу. Я должен прибавить, что она, по-видимому, не удовлетворяла своей цели. При общем упадке сельского хозяйства, который оказался ее непосредственным следствием, верх одержала сила вещей. Не имея возможности закрепощать земледельцев в силу давности, землевладельцы заменили порядные или ссудные записи на срок порядными на всю жизнь, что приводило к тем же последствиям. Потребовалось издание нового указа, чтобы искоренить эту уловку для обхода закона, но и новый закон, в свою очередь, вызвал появление новых остроумных приемов, как обойти его.[283]
Делая вид, будто он заботится о пользе рабочего класса, законодатель видимо преследовал совсем иную цель. Упраздняя холопство на срок, добровольное или «вольное», как иронически обозначалось прямо противоположное состояние, он намеревался устранить бесспорно опасный элемент неустойчивости, т. е. беспорядка. Та же цель сказывается и в подготовлявшемся тогда же своде законов о крепостном состоянии. Подлинник этого законодательного памятника погиб во время большего пожара 1626 г., и мы имеем только неполный и искаженный текст,[284] который вызвал много недоразумений. Но его общий смысл, однако, не порождает сомнений. Посредством нового ограничения или неполной отмены права ухода («отказа») правительство Василия Ивановича думало укрепить в этой области управления те отношения, которые установили обычай или закон.
Но, пока в Москве законодательствовали, Болотников и Шаховской, соединившись под Тулой с шайкой «царевича» Петра, собрали внушительные силы и готовились перейти опять в наступление. При всей своей невоинственности Шуйский оказался вынужденным прибегнуть к силе оружия. После неудачной попытки отравить «большего воеводу», подослав к нему Фидлера, одного из своих немецких врачей, царь стал лично во главе своих войск, и скоро столица получила известие о большой победе, одержанной 5 июня 1607 г. близ Каширы на берегах Восмы, кажется, благодаря новому отпадению довольно многолюдной толпы мятежников под начальством кн. Андрея Телятевского, человека опытного в изменах. Вопреки всяким ожиданиям, эта блестящая победа имела только один результат – она ускорила событие, которое, придав окончательную физиономию мятежу, оказалось погребальным звоном для нового порядка. Запершись в Туле, Болотников посылал гонца за гонцом по разным направлениям, требуя, чтобы не медлили с объявлением «какого-нибудь Дмитрия», – и его мольбы были услышаны.
Происхождение этого претендента является новой загадкой, которой суждено, по-видимому, остаться навсегда неразрешенной. Попович из Северской области или из Москвы, – Матюшка Веревкин в первом случае, Алешка Рукин – во втором; сын кн. Курбского, великого политического противника Грозного; дьяк; учитель из маленького городка Сокола; чех из Праги, служивший среди драбантов первого Дмитрия; еврей; сын «служилого человека» или «сын боярский» из Стародуба, – все эти догадки выставлялись, но ни одна из них не была достаточно обоснована. Впоследствии признанное довольно многими семитическое происхождение неизвестного получило официальное подтверждение в письме первого Романова, Михаила Феодоровича, королю Франции.[285] После бегства нового претендента в Тушинском стане нашли будто бы талмуд, разные книги и рукописи на еврейском языке. Однако патер Савицкий, который мог знать[286] многое, отождествляет эту личность с неким Богданком, секретарем первого Дмитрия для переписки на русском языке. После переворота 17 мая этот человек бежал в Литву, где жил одно время в доме могилевского протопопа. Битый кнутом и изгнанный за покушение на честь протопопицы, он придумал назваться именем своего бывшего господина.
Совпадая в основных чертах с изложением русских летописей рассказ поляка Мархоцкого, бывшего соратника первого Дмитрия,[287] очень правдоподобен и имеет еще более важное значение. Уроженец Стародуба, из сословия «детей боярских», новый претендент появился, по рассказу Мархоцкого, в маленьком городке Пропойске, в Белоруссии. Задержанный по обвинению в шпионстве, он назвался сперва членом семьи Нагих, спасающимся от преследования Шуйского. При этом он намекал, что Дмитрий жив и может оказать ему покровительство. Когда известие об этом распространилось, его привели в Стародуб и, грозя пыткой, строго допрашивали, где находится царь, он вдруг воскликнул:
– «Б…. дети, не узнаете разве своего государя!»
Все свидетельства отзываются единодушно о неприятной наружности, еще того более непривлекательном характере самозванца, неотесанности его в обращении и грубости нрава; все также утверждают, что ни по телесным, ни по духовным качествам новый претендент не походил на первого. Польские источники в этом отношении определеннее других. Поэтому невозможно согласиться с мнением историков, которые желали видеть в этом человеке ставленника Польши. В Кракове могли бы сделать лучший выбор. Впоследствии, когда казалось, что судьба готовить торжество темного авантюриста, на берегах Вислы могла родиться мысль воспользоваться им в интересах Польши или католичества; она выразилась в очень любопытном документе, который нам сообщили как инструкцию, составленную в Польше для самозванца.[288] Замысел – поставить Московию под протекторат Польши и этим способом осуществить соединение обоих государств, осторожно проходя переходные ступени, развивается здесь с довольно ясным чутьем материальных и моральных условий этой задачи. Но подчинение религиозного элемента светскому и указание на возможность переноса императорского звания из Германии в Московию, как на одно из последствий реформации, показывают, что документ вышел не из рук иезуитов и не из польского официального источника. Здесь сказывается работа ума независимого теоретика, плохо осведомленного насчет личности претендента и питавшего относительно него иллюзии, каких не могли разделять даже те поляки, которые впоследствии принимали его сторону. Их тоже нельзя подозревать в изобретении такого лица. Эта личность создалась самопроизвольным зарождением среди подходящей среды, где такие явления часто возобновлялись, как мы выше видели.
282
Акты археографической экспедиции, II, № 67; Карамзин. История Государства Российского, XII, 33, прим. 126; Макарий. История русской церкви, X, 134–135.
283
Ключевский. Происхождение крепостного права, «Русская Мысль», авг. 1885, 26 и след.; Сергеевич. Юрид. древности, I, 163; II, 466; Владимирский-Буданов. Обзор истории русского права, I, 139.
285
Naruszewicz. Historya Jana Karola Chodkiewicza, I, кн. IV, прим. 70; сравн. Никоновская летопись, VII, I, 89; Русск. Ист. Библ., XIII, 501; Акты археографической экспедиции, II, 210.
288
Открыт Костомаровым после кн. Оболенского в Библ. Красинского в Варшаве. См. Костомаров. Смутное время, II, 144; Соловьев. История России, VIII, 211–218.