Она избрала себе путь через Дмитров, потому ли что еще держался здесь в то время Сапега, или, может быть, этой сумасбродной беглянке пришло на ум попытать здесь счастья. Несомненно, что она заигрывала со старостой Усвятским, не забывавшим, даже в пьяном виде, величать государыней свою прекрасную подругу. Товарищи польского искателя приключений, по-видимому, оказали своей соотечественнице восторженный прием. Она своим присутствием воодушевляла сражающихся в происходивших тогда битвах с войсками Скопина. Появившись на укреплениях Дмитрова, Марина помогла отражению приступа. Но Сапега не изъявил желания идти за Мариной в Калугу и искать в ее обществе других приключений. При всем уважении и рыцарской вежливости, с которыми он уговаривал «царицу» не покидать его, Марина почуяла, что он предлагает ей это лишь для того, чтобы предать ее королю, и она решилась продолжать свой путь. Сапега пытался удержать ее, она ему пригрозила; ведь ей только стоит дать знак, и несколько казацких сотен, бывших с ним, бросятся на его же поляков. Он больше не настаивал, и Марина рассталась с ним, продолжая уверять его, что «на него одного она возлагает надежду».[342]
После ее приезда к Дмитрию тушинцы в самом деле как будто приобрели новую столицу в Калуге для своего эфемерного царства. Поэтому недавно подумывали учредить музей в том доме, который, по преданию, служил местопребыванием Марины и ее жалкого соучастника.[343] Но судьба этой опасной попытки вернуть себе престол в то время решалась уже под Смоленском. По дороге в Калугу «царицу» нагнал ее брат, кастелян саноцкий, привезший с собою всю ее женскую прислугу, оставленную ею в Тушине. Он, должно быть, пытался отклонить Марину от ее рокового решения. Говорят, будто в ту пору она призналась ему, что отдалась обманщику.[344] Но увещания Станислава Мнишека не поколебали ее решимости, и, предоставив ее ее участи, он поспешил добраться до королевского стана, куда уже стекались все обломки этого всеобщего разгрома.
Весьма явное намерение тушинских москвитян сначала заключалось в том, чтобы выгадать время. Они еще колебались перешагнуть грозный порог. Выражая всяческую благодарность королю за его великодушные намерения, они заявляли, что не могут постановить решения, не посоветовавшись со всей землей. А это означало, что они выжидают новостей из Калуги. Януш Тышкевич привез им отличные вести и великолепные обещания. Но польские приверженцы короля, управляемые суровой рукой Рожинского, не сплоховали: они забрали москвитян в плен, и к концу января 1610 г. весь тушинский лагерь был ополячен. Москвитяне, со своей стороны, составили «федерацию» и, рассуждая чисто на польский лад, решили, что их маленькая кучка в достаточной степени служит представительницей всей страны. После бурных споров они решили, однако, не избирать царем самого Сигизмунда, а просить у него отпустить на царство своего сына Владислава. Становясь царем, королевич, понятно, примет православие, и его новые сторонники не сомневались нисколько в том, что из него выйдет настоящий москвитянин. По выражение летописца, заняв трон Рюрика, «он возродится к новой жизни, подобно прозревшему слепцу», и постарается выгнать из московского государства, «как лютых волков», всех иноземцев – не исключая, конечно, и поляков! – и «отправить их в их проклятую страну, к их проклятой вере».[345]
С такими намерениями и в таком настроении в феврале явилось посольство тушинцев под Смоленск. Князь Василий Михайлович Рубец-Масальский и бывший кожевник Федька Андронов были представителями прежнего двора и штаба самозванца. «От имени патриарха и всего духовенства, „Думы“, двора и всех русских людей» эти послы, самовольно присваивая язык и полномочия законных земских соборов, подали королю 4 февраля проект договора, который приписывается перу Михаила Глебовича Салтыкова, бывшего воеводы в Ивангороде и новоиспеченного тушинского боярина. Содержание этого документа, к сожалению, нам известно только из королевского ответа, который, являясь как бы контрпроектом, считался обыкновенно актом взаимнообязующего и окончательного договора.[346] Впрочем, так как на основании этого королевского ответа состоялось окончательное соглашение, разногласия его с подлинником самого проекта тушинцев не имеют большой важности. Напротив того, очень трудно по ответу короля установить с уверенностью исходное разногласие между московскими предложениями и королевским решением. Возможны лишь кое-какие догадки, вытекающие из самого изложения дела и подтвержденные различными свидетельствами. Выставленное в заголовке сохранение православия и старого порядка в государстве на основе тесного союза между обеими странами, при полной автономии каждой из них, в общем, составляет суть проекта договора. Все польские летописцы, однако, с презрением отмечают безучастное отношение московских уполномоченных ко всем остальным вопросам при таком решении задачи.[347] Главное внимание тушинских конфедератов сосредоточено было на вопросах, касающихся религии, потому что, в их глазах, они нераздельно связаны с сохранением народного достояния. Вопросам исключительно политическим они придавали второстепенное значение.
Следовательно, поскольку в контр-проекте короля политические интересы выходят за пределы этих забот тушинцев, а они в нем затронуты довольно широко, – в этом надо, без сомнения, видеть только как бы сделку между духом польским и московским. При заключении этого договора Сигизмунд не мог иметь в виду только одно московское государство. Упорное сопротивление смольнян ему уже доказало, что его предприятие с одними его личными средствами было опасным безумием. Поэтому он уже неоднократно отправлял послания в Польшу, пытаясь добиться более щедрой помощи, и теперь он волей-неволей был должен считаться со взглядами и принципами, дорогими шляхте, так же, как приходилось ему считаться и с тушинскими поляками. Многие из поляков-тушинцев воображали, что их будущее отныне связано с московским государством, там надеялись они приобрести земли, пристроиться к должности и получать содержание.
Итак, соглашаясь соблюдать в неприкосновенности национальную религию, в области веры король требовал взамен для своих польских подданных свободы вероисповедания в пределах Руси и разрешения выстроить костел в столице. Московские люди согласились на эту просьбу, но с оговорками, очевидно, под влиянием неприятных воспоминаний, сохранившихся в их памяти от царствования Дмитрия I: полякам ставилось условием при посещении православных церквей снимать шапки и не вводить туда своих собак. В области политической было условлено следующее: будущий царь не должен унижать без повода людей высокопоставленных, а также не противиться возвышению своих подданных всякого звания, принимая в соображение не их происхождение, а заслуги. В этом требовании дух опричнины совпадал с честолюбивыми стремлениями кучки, имеющей во главе Федьку Андронова.
В договоре не упоминается ни слова о древних княжеских родах и об их особенных притязаниях. Родовитой знати не было в Тушине; наконец, ведь именно из ненависти к олигархической политике Шуйского подняли знамя восстания приверженцы второго Лжедмитрия. А с другой стороны, вопреки мятежному духу первоначальных стремлений, тушинцы, по-видимому, почувствовали полное равнодушие ко всякому социальному переустройству. Принятый ими контр-проект Сигизмунда сохраняет в полной силе крепостное право, обеспечивая в то же время помещикам statu quo приобретенных ими привилегий, вотчин, поместий, «прожиточных» поместий, наград и организацию труда. Он оставляет в силе запрещение перехода крестьян, занимающихся земледелием, и обходит молчанием вопрос о казаках. Казаки отныне не появлялись в стане Сигизмунда, соответственно этому с ними и поступали. О Тушинском воре и Марине в договоре нет ни единого слова. Мы знаем, тем не менее, из других источников, что король оставался верен своим прежним намерениям относительно бывшей «царицы». Он был согласен на то, чтобы ей была дана в московском государстве приличная вдовья часть. Что касается «вора», он ничего не заслуживал; впрочем, если он будет вести себя как следует, его не позабудут.
346
((łkiewski. Мемуары, прибавления, №№ 20 и 26; Муханов. Сборник, № 104; Акты Западной России, IV, № 180.
347
Niemcewicz. Dzieje panowania Zygmunta III-go, II, стр. 409; Niemojewski. Pami(tnik, стр. 169.