– А-а, так ты сын Василия Фёдоровича! – протянула она, когда он сказал, кто он такой.
Она оживилась, рассматривая громадного ростом юношу с большими умными глазами и прямым крупным носом честолюбца.
– Вот времечко-то идёт! – доброжелательно улыбнулась она ему. – Помню твою мать, Алёну. Она ещё долго сидела в девках. А матушка её, Катерина Никитична, ходила одно время у меня в комнатных боярынях… Татева, да, Татева дочка, Петра Ивановича! – обрадовалась она, что вспомнила давно забытых людей.
Князь Михаил промолчал, ожидая, пока великая старица выговорится.
– Садись, что стоишь-то! – пригласила она его и показала на лавочку возле двери.
Он сел, неуклюже согнув длинные ноги, и сразу почувствовал себя неловко на низенькой лавочке, как будто оказался на корточках перед царицей.
Марии Нагой было всего сорок восемь лет, но выглядела она старуха старухой. И виной тому были последние четырнадцать лет опальной жизни здесь, в заточении обители, под скудным северным солнцем. Отёчное, нездоровой белизны лицо, большие выцветшие глаза, просторный старицкий наряд, и тело – полное и рыхлое: вид демонический и неземной…
– Ты справляться-то будешь, хочу я ехать или нет? – строго спросила она его.
– Велено узнать… – ответил он, сконфузившись.
Князь Михаил ещё не научился врать вот так, глядя прямо в лицо собеседнику. И это не ускользнуло от старицы. Она молча улыбнулась, заметив смущение на приятном и открытом лице юноши. Вспомнила она и тайный недавний визит своего сродственника Сёмки Шапкина. Приехав, тот назвался постельничим царевича.
Сёмка-то не краснел, как вот этот, сразу грозиться начал: коли-де не признаешь царевича своим сыном, то и быть тут удавленной!..
«Да кого уж мне бояться-то?! – горестно подумала тогда она. – Всё равно бы поехала!»
На самом же деле Димитрий строго наказал князю Михаилу: во что бы то ни стало привезти её в Москву. И князь Михаил беспокоился, не зная, чем была вызвана такая категоричность государя по отношению к матери.
Марфу же раньше времени состарила ненависть, которая сидела у неё внутри и грызла её изо дня в день, долгие годы. Сначала она думала, что преодолеет это… «Справлюсь, справлюсь!..» А как она молилась!.. Молилась не только на заутреню, перед едой и питьем, соблюдая каждый день павечерницу и полунощницу, с молчанием и поклонами, как то предписывал монашеский устав, чем раньше иногда пренебрегала. Но молилась она с поклонами и кроткостоянием по десятку раз на дню и сверх того, чтобы только отпустила её эта напасть… Время же шло, а боль не утихала, и хотя шрам от ожога на лице исчез, на сердце же остался…
А полтора года назад за ней в пустынь приехали вот так же, как сейчас. Не поленился, приехал свояк Бориса, Семён Годунов, его троюродный брат. Страшный человек! Это в подвалах его Пыточного двора навсегда исчезали люди. Тогда её не спрашивали, хочет ли она ехать. Подручные Семёна укутали её в монашескую рясу и завязали так, что она не могла ни пошевелиться, ни приоткрыть лицо. Так и привезли её, тайно, в глухой повозке, на царский двор. Привезли ночью и развязали только тогда, когда ввели в какую-то маленькую комнатку, где горели всего две свечки.
Было полутемно, и она не могла разглядеть всех находящихся в комнатке людей. Бориса же и Семёна, с его подмастерьями, разглядела сразу. В тени от свечки скрывался ещё какой-то человек, сидя на стульчике. Присмотревшись, она узнала Марию и невольно вздрогнула.
Она хорошо знала старшую дочь Скуратова, знала, на что та способна, так же как и её сестра Екатерина. Обе они были её ровесницы и в бытность ещё девками часто встречались на женской половине двора её родного дяди Афанасия Нагого, ближнего советчика Грозного царя и сотоварища по опричнине Малюты Скуратова.
«Неужели всё это было!» – мелькнуло с тоской у неё о прошедшей юности…
Борис поднялся со стула и подошёл к ней.
Она не видела его более двенадцати лет и сейчас, увидев глаза в глаза, поразилась, как он сильно сдал. Лицо у него стало угловатым, с болезненным желтоватым оттенком и выражением усталости, глаза глубоко запали, под ними залегли коричневые, мешками, круги.
«Совсем как у бабы на сносях!» – появилась у неё злорадная мысль.
И оттого, что ему, её недругу, очень тяжко, ей стало немного легче. Что-то отпустило её, что долгие годы держало в напряжении. Но желание вцепиться в его длинную седую бороду и выцарапать ему глаза не оставляло… «Выцарапать!.. Выцарапать! За что сгноил!..» О-о! Если бы она могла, если бы была в силах сделать это!..
Годунов уловил у неё в глазах тайный мстительный блеск, отошёл от неё, затем снова подошёл вплотную.