— А бывает ли боль, которая не помещается в одну жизнь? — вдруг тихо спросила Тора.
— Я думаю, да.
— А любовь?
Райга молча перевернул песочные часы снова.
— Я не знаю, — повел он плечом.
— А я думаю — да.
#37. От света к тьме проложены мосты…
Тьма была всем. Она заменяла воздух. Она отбрасывала тени. Она создавала поверхность. Она ткала плоть.
Ева чувствовала себя самой тьмой во тьме. В бескрайнем, бесконечном океане темноты.
И все же, эта тьма была знакомой. Ева не помнила, кто она есть, но что есть тьма было слишком очевидным.
Ева здесь уже была. Бесконечное число раз возвращаясь сюда.
Но когда? Зачем? Как? Кем?
Во тьме не было ничего, чтобы напомнить об этом — только тьма. Настолько густая, настолько вещественная, что казалось, можно зачерпнуть ее пригоршню, и вытащить из тьмы саму суть тьмы.
Но раньше Еву здесь встречало что-то еще помимо первородной тьмы. Что-то, что наделяло тьму смыслом.
И Ева зачерпнула пригоршню темноты, и выхватила из нее фонарь. В ее руках он засиял лиловым, озарив своим светом первую и последнюю точку во вселенной. Место, где пространство сливалось со временем.
И нитями во тьме были проложены мосты судеб. Они уходили вдаль тысячами вариантов, они утопали вглубь мириадами событий. Словно тропы в бесконечном поле высокой травы. А наверху, в бестечности времени сиянием озаряли тьму души.
Ева сделала шаг, ступив на одну из линий судьбы, и вокруг нее разошлась волна, всколыхнув траву и тысячи других вариантов. Лиловая пыль поднялась от одного лишь шага, и рассеялась вокруг. Ева сделала еще шаг, и тропа под ней задрожала, будто натянутая струна. И эта вибрация разошлась вширь и вглубь, задевая самые глубокие связи во времени. И пространство в ответ загудело, будто струны в старом потревоженном инструменте.
И Ева бросилась бежать.
По натянутым нитям, режущим панцирь на стопах.
Мимо диких кошек, бродящих в темноте лиловыми призраками.
Рядом с брошенным оружием и вещами, случайно или намеренно переправленными по эту сторону бытия.
Лиловый фонарь высвечивал дорогу и наполнял сиянием знакомые вещицы, когда-то созданные Евой, в разных жизнях.
Ева прокладывала себе дорогу к самому центру бесконечности. Сквозь тысячи лет, событий, историй. Через жизни и судьбы, задевая их светом и звуком натянутых струн; спутывая, разрывая, сминая под пятой.
Сквозь ветер, пронизывающий до самой сути. Сквозь дождь, слизывающий одну ипостась за другой.
Она шла, уже давно позабыв о том, кто она есть.
Ее вели шепчущие в бесконечности души и пульсирующий лиловым светом фонарь.
А звук задетых струн все нарастал, подгоняя ее.
И путь ее был бесконечно долог. Настолько, чтобы стереть в ней все, что было и что будет; чтобы обнажить ее до пустоты.
Остался только фонарь и ощущение себя отдельной от пространства и времени, и вместе с тем связанной с ними.
И только тогда, когда не осталось и этого, когда потух фонарь, все струны собрались воедино, в престол бытия. И только он и помнил, кем она была, кем являлась и какова была ее суть.
И когда она взобралась на необъятный престол, ее голос прозвенел переливами струн:
— Каким ты помнишь меня в последний раз?
И на троне безвременья из тьмы воплотился шестикрылый серафим.
Элоах поднял глаза к мерцающей вышине, расправил крылья. Закрыл глаза, собирая по кусочкам свою память. И замотал головой:
— Раньше!
Крылья сложились в белоснежное одеяние на девичьем теле. И ее звонкий голос взрезал плоть времени:
— Раньше!
И белокурые локоны объяли ее морщинистое лицо седой бородой. Старик тяжело вздохнул и скрюченным перстом обвел подножие престола, вспоминая.
Вот здесь стоял дерзкий крылатый мальчишка. Вот здесь он кричал, обливаясь слезами от горя, отчаяния и собственного бессилия. Здесь умолял. Здесь обвинял. Требовал. Объяснял. Угрожал. И снова молил — за себя, нет, за всех остальных. И выпросил же, выторговал им жизнь лучшую, чем была. Не удивительно, что теперь он был равнодушен к их просьбам и мольбам. Он слышал их, но не видел никакого смысла помогать им снова. Вот оно — истинное разочарование. Предать себя, потерять все и всех, кто был дорог, сломать свою жизнь, свою судьбу. И не получить благодарности. Ни капли. Только слепое преклонение не перед ним даже, а перед его силой. Только восхищение — не его жертвой, а его крыльями. И благодарность, да, от кошек — но не за мольбы у трона, а за случайность, которой он не желал.
Заслужил ли он это?
Определенно, нет.
Знал ли он, что это его ждет?
Да.
Старик смахнул наваждение, отпечатавшееся во времени.
— Верни мне мой настоящий облик.
Кожа старика растрескалась и осыпалась прахом.
На престоле осталось существо, сотканное из переливающейся лиловой энергии. Мерцающее — словно мириады звезд и вселенных.
Оно пошевелило конечностями, будто щупальцами. Коснулось сияния душ. Погладило потухший фонарь. И души в ответ замерцали ярче. А фонарь вспыхнул новым светом, озарив престол и бескрайнее поле событий, высветив алую паутинку, утопающую в бесконечности.
Тоненькая ниточка скользила по струнам судеб, завязывалась на них узлами, спутывала струны вместе. И исчезала во тьме.
Существо подняло конечность, на которой эта ниточка была повязана.
— Еще не время, — и голос его был соткан из самой вибрации струн. — Ты права. Уже слишком рано. Еще слишком поздно.
Существо сошло с престола, и струны поля событий зазвенели, наполняя тьму гулом.
— И снова тебе пустовать, развалина бытия.
Существо поставило на престол свой фонарь?
— Сияй. Гори во мраке. Свети заблудшим, веди отчаявшихся, согревай нуждающихся, храни тепло и свет всего сущего…
И ушло за алой паутинкой, сливающейся с бесконечной тьмой.
Чем дальше оно уходило, тем сильнее образ изначального существа приобретал очертания паучихи.
Лиловый фонарь сиял во мраке небытия. Он светил Еве, вел ее, согревал ее плечи, хранил тепло ее рук и свет всего сущего.
И даже когда ее поглотила тьма, он все равно горел во мраке.
***
— Я не требую, я предлагаю обмен, — Самсавеил обернулся, цепляясь взглядом за одиноко горящий огонь недалеко от кладбища Осьминогов. Прищелкнул пальцами. — Верни мою возлюбленную, а я верну твою.
Не успел Райга ответить, как борта лодочки коснулись женские руки в золотых чешуйках и плавниках на локтях. Он замер, не веря своим глазам.
Лодка качнулась, и русалка поднялась над водой по пояс. Золотые в лучах солнца волосы скользнули по плечам, груди, утопая в волнах. Голубые глаза смотрели лукаво. На пухлых губах отчего-то был синий оттенок. Будто она безумно замерзла.
— Райга! — воскликнула она и потянулась к нему рукой. — Ра-а-айга! — ласково прошептала, когда он наклонился ближе. — Райга, — промурлыкала, как обычно погладив его по ежику волос.
Он с опаской коснулся ладонью ее щеки, и с удивлением обнаружил, что кожа теплая, сердце бьется. Живая. Действительно живая, настоящая. Лигейя, сама прекрасная русалка на свете. Золотая рыбка, исполняющая желания. Любую прихоть, любой каприз.
Кот наклонился и погладил тыльной стороной ладони Лигейю по щеке.
— Ты давно умерла, милая, — прошептал он и сомкнул пальцы на ее горле. — И ты должна быть мертва, таково течение жизни.
Лигриный коготь легко вошел в плоть, и Райга одним резким движением вскрыл ее горло.
И Лигейя посмотрела на него глазами Нэм.
По маленькому шраму на губе скользнула кровь. И лицо русалки сменилось лицом Нэм.
Она медленно разжала пальцы с бортика лодки, и погрузилась в темную воду.
***
Райга рывком сел и схватился руками за голову.
Наваждение растворилось.
Остался только запах Нэм — от ее простыней.
Невыносимый запах — как будто она была жива, и только недавно была здесь.