— Я не могу отвечать за всех, — Тайгон пожал плечами. — Но я, как и Райга, как и Тора, поступаю так, потому что хочу. Я приношу хаори, потому что вижу, что ты дрожишь от холода. Не потому, что должен, меня так воспитали, и что угодно еще. А потому что я так хочу. Ты нуждалась в нашей помощи, и мы ее дали. Не ради чего-то, а потому что сочли это правильным, потому что так захотели.
— И я благодарна, но…
— Ты знаешь, нам даже благодарность твоя не нужна, — усмехнулся он и покачал головой. — Когда видишь чужие страдания, помогаешь просто, чтобы облегчить эту боль. И больше ничего.
— Но…
— Мы знаем, чего хотим. Знаем, как для нас правильно. Что для нас ценно. Но вот ты о себе подобного не знаешь, — он повернулся к ней лицом и заглянул в глаза.
— Чего я хочу — мне не сыскать, — болезненно улыбнулась Ева.
— Тогда может перестать искать? Может пусть оно найдет тебя само?
Ева пожала плечами:
— Может ты и прав. Я подумаю над твоими словами, — сказала она, лишь бы не продолжать больную тему.
— Только не думай тут слишком долго. И правда очень холодно, — он поежился и, отступив, развернулся на лапах.
Тайгон начал спускаться с уступа, когда Ева поплотнее укуталась в хаори и натянула его ворот до самого носа.
Старый хлопок, чуть сероватый, пах телом дикого зверя, стиранной кровью и потом.
А еще, терпко — можжевельником.
Так знакомо.
Как когда-то раньше.
На крыше под лиловыми звездами. Когда нагретая солнцем черепица грела ноги, а холодный ветер трепал волосы и заставлял кутаться в его хаори и прижиматься крепче.
Как будто это было вчера.
— Адам! — окликнула она его.
#39. Чем труднее жить, тем легче умирать
Море тихо шумело, облизывая деревянные столбики пирса. Перемолотые кристальные сердца, запертые в часах, вторили волнам светом. Барельеф над ними окрашивался лиловым, утопая в камне.
Шестикрылое божество, дева и дитя.
Никто из живущих в округе Осьминога не помнил его историю. А кошки-шисаи предпочитали молчать.
Соленые ветра подтачивали камень, обгладывали ступени, ведущие к кошачьему храму. Но барельеф за сотни лет совсем не изменился. Шестикрылый Самсавеил все так же оберегал мертвецов, деву и дитя.
Влажный ветер снова подул, кидая волны под пирс, будто пытаясь из-за всех своих сил разрушить старые просоленные столбики. Элоах зажмурился, подставляя лицо ветру, и пошевелил ногами под водой. Почувствовав на себе взгляд, обернулся.
Ева стояла на деревянных досках и задумчиво смотрела на его спину.
— Добрый вечер, Арахна, — он подвинулся, уступая ей место на краю пирса рядом с собой.
— Вы знаете меня? — она с некоторой тревогой вжала голову в плечи.
— Я знаю всех, — кивнул он. — Ты — паучиха-провидица. И мы встречались однажды — в Райском саду с другой стороны империи, — он ткнул большим пальцем за спину.
Ева улыбнулась:
— А вы — Самсавеил. Я знаю о вас.
Лицо всемогущего помрачнело:
— У меня много имен. Но я люблю имя «Элоах», — повел он плечом. — Оно — самое первое.
— Хорошо, я буду звать вас так, — Арахна подошла ближе и села на самый край пирса, подобрав ноги под себя.
— Помнится, ты сошла с ума в саду. Неудивительно, провидицы всегда чувствительны к таким местам силы, и психика их невероятно нежна и хрупка, — он с интересом заглянул ей в лицо. — Но я вижу, тебе уже гораздо лучше.
— Да, — Арахна кивнула. — Я видела престол. И сияние душ. И нити судеб.
— О, — Элоах вскинул брови. — Жуткое зрелище, не правда ли?
Арахна болезненно улыбнулась половиной рта.
— Пожалуй.
— Должно быть, ты долго приходила в себя после таких видений. А теперь ты поправляешь здоровье здесь? — обвел он головой берег и горы.
— Мне сказали, что морской воздух лечебен, — кивнула Арахна. — А осьминожьи купальни полезны для здоровья. Особенно с их солью и маслами.
— Особенно для мужчин, — усмехнулся Элоах. — Очень уж искусны эти мовницы.
Арахна пожала плечами:
— Их немного пугают мои глаза. Поэтому обычно я справляюсь сама.
Элоах обернулся и бросил взгляд на парные среди жилых домов.
— Странно, у них же тут бывают пауки. Как минимум на фестивалях, тут же все-все собираются. Мои шрамы их ничуть не испугали, они даже пытались их лечить.
— Не получилось? — Арахна заглянула за его исполосованную спину. Из-под длинных темных волос проглядывали длинные шрамы — от шести крыльев. И огромное количество других заживших ран.
— Каждый мой шрам — это память, — он провел пальцами по маленьким полосочкам на запястье вдоль вен. — Я могу избавиться от любого из них, могу забыть. Но я хочу помнить.
— Воспоминания очень важны, — согласилась Арахна.
Элоах нахмурился:
— Ты, как провидица, должна же понимать, что прошлое не существует. Его больше нет. И, говоря откровенно, никогда не было. Нити прошлого и будущего равно можно мешать как угодно. Существует лишь явь в это мгновение. Все остальное — бесконечность небытия.
— И все же, будущее можно предвидеть. А прошлое записать, — пожала она плечами.
— Ты удивишься, узнав, как часто врут записи, — хмыкнул он. — Еще чаще врут воспоминания.
— Но вы все равно предпочитаете помнить.
— Да, — улыбнулся он. — Воспоминания всегда приятнее, ярче и насыщеннее, чем знания о прошлом. Так устроены люди. И я устроен точно так же, хоть и могу противиться всему людскому. И эти шрамы позволяют мне знать, кто я есть, и что есть моя жизнь.
— А мои предсказания всегда точны, — заметила она и растянула между рук паутину. Тонкие нити оборвались, стоило ей растянуть их сильнее.
— Это потому, что ты и подобные тебе всегда говорите обтекаемыми фразами, которые легко трактовать как угодно, — хмыкнул он и махнул рукой на небо. — Если я придумаю, что расположение звезд в бесконечности хоть что-то значит для судьбы конкретного человека — он с радостью примет мой бред за истину.
— Потому что так проще жить.
— Подневольно? По «воле» звезд? Какая мерзость, — поежился он.
Арахна пожала плечами:
— Многие люди одиноки. И стоит им только услышать мысль, что где-то там наверху кто-то заботится об их судьбе, они с радостью принимают ее всем сердцем.
— А если в их жизни одно лишь горе? Это тоже — «забота»? Зачем эти звезды это горе в судьбу положили?
— В наказание. Для урока. В искупление, — повела рукой Арахна, припоминая то, что слышала от других.
— За что?
— За что-то в прошлом. Или будущем.
— Какая чушь, — скривился он. — Зачем наказывать? Зачем заставлять страдать?
— Вы разве не поняли? — рассмеялась Арахна. — Легче вверить все в чьи-то чужие руки, надеясь, что эти руки заботливы. А если эти руки бьют, проще принять, что эти удары заслужены.
— Проще, чем управлять своей жизнью самостоятельно? — Элоах удивленно вскинул брови.
— Да.
— Но почему?
— Потому что эти люди заняты. Им не до такой ерунды, как управление своей судьбой и жизнью.
— Чем же это они заняты? — рассмеялся Элоах.
— Игрой в эту жизнь.
— А они не могут просто остановить эту игру и…
— Нет, — замотала она головой. И длинные пряди черных волос перелетели на грудь.
— Но почему?
Она замолчала.
Задумчиво постучала кончиками пальцев друг о друга. И с глубокой печалью в голосе тихо ответила:
— Тогда они поймут, насколько они одиноки. Им не хватит никаких сил, чтобы охватить все мириады путей, из которых ткется явь — они лишь сойдут с ума.