— Как ты? — так же тихо спросил он.
— Как я.
— Но ты смогла вернуть себе разум.
— Это довольно спорно, — горько улыбнулась Арахна. — Если считать нормальными — их, то я точно безумна. Если считать их жизнь игрой, то моя игра как будто застыла, замерла, а я в ней — нет.
— Печально. Но я понимаю тебя.
Она глубоко вздохнула и уставилась в воду, на отражение неба.
Самсавеил отклонился и, упершись руками в доски пирса, запрокинул голову к облакам.
Он видел мириады закатов и рассветов. И они никогда не повторялись. Никогда-никогда. Как не повторялись облака.
Но вот звезды и непроглядная тьма бесконечности всегда были одинаковы. Те звезды жили очень долго. И будут жить еще столько же. Бесконечно до, бесконечно после.
И он вместе с ними.
— Однажды я остановил игру, — Элоах закрыл глаза, чтобы не видеть свою собеседницу. Ее бездонные паучьи глаза были похожи на бесконечное звездное небо. — И теперь со мной бок-обок мое одиночество. Вечное, пронизывающее, паутиной опутывающее.
Он думал, она прервет его. Но она молчала. И он продолжил:
— Я уже и не рад, что знаю, как устроен этот мир. Я больше ему не верю. Я не знаю ничего более ужасного, чем он, — болезненно улыбнулся Элоах. — И ничего более прекрасного не знаю тоже. Он у меня один. И я у себя один. И все они — одни. Заканчивая одну жизнь, несутся к другой, следующей, и дальше, и глубже, и больше. Есть хорошее в моем бессмертии — я не начинаю заново. А они повторяют, вертят это колесо снова и снова. И все ради чего? Зачем? Творят великие дела. Великие ли? Живут, дышат… Небо коптят и молятся звездам. И когда-то сквозь вечность все это закончится, сложится воедино. Все жизни, все истории. Закончится и будто сыгранная игра — отправится в коробку. Будто отыгранный спектакль — рухнет, куклы упадут в сундук, а декорации обратятся в пыль. И все станет одним. Единым. Вечность в пустоте. И она будет звенеть, насквозь пропитанная одиночеством того, часть которого мы есть. И все это больше не будет иметь смысла. Вся эта боль утонет, став ничем. Зачем вообще она есть? Для полноты картины того, единого, безмерно одинокого, коротающего истинную бесконечность игрой в мириады миров? Чудовищно. И у меня нет никаких сил это исправить. Я как будто всесилен, и этого — мало! И я подчиняюсь, опустив руки и повесив голову. Я подчиняюсь, рыдая от собственного бессилия и всесилия. Потому что мое одиночество душит меня, как душит оно того, кто всеобъемлющ, кто шире этого мира, кто там, за чертой бесконечности. И я ничем не могу помочь ни себе, ни ему, ни им.
Он сжал руки в кулаки. Сильно зажмурился, перестал дышать.
Она бережно погладила его по костяшкам пальцев, будто утешая.
И когда одиночество отступило, он продолжил совсем тихо:
— Меня тянет все выше, дальше. И вжимает моим же страхом вглубь — ниже, глубже. И разницы меж этим нет. Им легко — они умрут, их жизнь станет пылью и пеплом для других жизней. Они будут трястись над своими судьбами, жизнями, кошельками, честью — а я трясусь над собственным страхом. Кошелек для меня — пыль да зола. Честь? Мне кажется, у меня ее и не было никогда. У меня нет судьбы, моя жизнь бесконечна и вряд ли может зваться жизнью с этим условием. И я не могу этот груз с себя снять.
— Я слышала, что судьбу можно обменять, — тихо сказала она.
— Нет! — он резко сел и ожег ее взглядом. — Я так никогда не поступлю!
Она улыбнулась:
— Видимо, честь у вас, все же, есть.
Элоах, вмиг успокоившись, отвернулся.
— Ты меня не поймешь, провидица. И это хорошо. Я никому не в силах пожелать такой юдоли. Но и я для нее — слишком слаб.
— Я знаю одну легенду. Мне ее рассказывала мать, когда была жива, — Арахна наклонилась и провела рукой по барашку подбежавшей волны. — Эта легенда о том времени, когда мир был иной. Тот мир был тяжелее, мрачнее, тоскливее и болезненнее. И простой мальчишка того, старого, мира хотел сделать его лучше и теплее. У него было только шесть крыльев и поразительная сила внутри. Его дух был так силен, что он смог достучаться до того, кто создал тот, старый, мир. Его дух был так силен, что он смог объяснить создателю, как сделать мир теплее, как наполнить его светом и любовью. Его дух был так силен, что создатель ушел исправлять своими руками свой мир, вкладывая тепло и любовь, как рассказал тот мальчишка.
— Это было слишком давно… — Элоах поджал губы.
— Да, очень давно. Этот мальчишка, наверное, уже давно вырос, и его дух стал еще сильнее. Быть может, он достучится до того, что там — после нас.
— И что тогда? Что там?
— Я не знаю, — пожала она плечами. — Я же просто провидица. Но, думаю, он и тогда не знал, что будет. И именно потому совершил невозможное, став тем, кто он есть сейчас. Мог ли тот мальчишка представить, кем он будет сейчас и где он будет? Думаю, нет.
— Этот мир не лучше.
— Лучше. Есть те, кто любит его таким, какой он есть. И это заслуга того мальчишки.
— Мне не хватит сил… — горько прошептал он.
— Ты не одинок. Есть мы, весь этот мир, все они, — она обвела рукой мир вокруг.
— Это иллюзия.
— Ну и пусть, — рассмеялась она.
Он глубоко вздохнул и посмотрел на белое солнце у самого моря.
— Знаешь, провидица, моя личность, моя жизнь, мое горе — это ведь тоже иллюзия…
— Сродни ей, — повела она плечом.
— Как и их, — задумчиво протянул он.
Обернувшись, он посмотрел на осьминожий городок на берегу. И за ним, и дальше него. До самого сада. Всевидящий видел все.
— Ты напомнила мне о том, почему я жив. Почему я выбрал жизнь.
— Бегство?
— Нет, — болезненно улыбнулся он. — Сама жизнь. Но не моя — их жизнь. Я хотел помочь им, хотел понять их. Я хотел позаботиться о тех, кто нуждается в моей помощи.
— Должно быть, длинная очередь выстроится из всех сирых и убогих, обиженных и угнетенных, — усмехнулась она.
— И никому из них я не помогу. Им я не нужен.
— Кому же вы поможете и как выберете?
— Я всемогущий, — рассмеялся он, — ты разве не знала? И тридцать три шисаи служат в священных храмах и алтарях. Я всевидящий! Я вижу мир их глазами. Я всеслышащий! Я слышу голоса их ушами. Я всезнающий, всеведающий, всепонимающий.
— Тогда действительно может получиться, — улыбнулась она.
Элоах с облегчением выдохнул.
— Удачи вам, — она медленно встала и поправила длинное платье. — А мне пора обратно в купальни.
Всезнающий кивнул.
— Прощай, Элоах, — она запахнула плащ и ушла.
— Прощай, Ева, — донеслось ей в спину.
Она обернулась, но на пирсе всемогущего не было — только лиловая пыль, сияющая в лучах закатного солнца.
Ветер дохнул эту пыль ей лицо, обдавая приятным теплом. Он оставил на ее лбу ощущение поцелуя, а на щеках — прикосновение рук.
На прощание.
Барельеф треснул и в одно мгновение обрушился глыбами в самое море. И вздыбленные волны вскинули рыбацкие лодочки, поглотили столбики пирса и лизнули провидице стопы.
— Прости меня.
***
Из священных вод на Тору смотрела девушка. Молодая и приятная внешне. С белоснежной кожей, нежной и будто бы бархатной. С густыми черными ресницами, бровями и гривой смоляных волос, собранной в хвост петлей. В форме конэко и алом хаори, вышитом мамиными руками.
Как же она была красива, молода и нежна.
И взгляд серых, как когда-то у мамы, глаз — будто зимнее море. В них отражались искорки смеха, вера в лучшее, надежда на светлое будущее.
Сколько детской наивности было в этих глазах. Сколько юношеского максимализма было в этой улыбке.
И сколько собачьей преданности было в этом сердце.
Сколько глупости было в этой голове.
Слеза скользнула по щеке и сорвалась с подбородка.
Кап.
Отражение исчезло в крохотных волнах. Вода зарябила осколками разных отражений, будто не зная, что показать. Пока не успокоилась и в замершей глади не показала настоящее, нынешнее.
Кошку, лишенную волос и шерсти — будто совершенно прокаженную, но без следов лепры. Вместо ресниц — татуированный контур век; вместо бровей — татуировки. И все лицо, все тело изрезано священными письменами, стигматами, навечно связывающими с прошлым.