Белоснежное кимоно из паучьей ткани, запахнутое справа налево. Херувимская диадема, впивающаяся в изрезанные татуировками ключицы.
Потрескавшиеся облезлые губы. Под глазами темные, с лиловым отливом, мешки.
А в глазах — бездна. И эта бездна была доверху наполнена одиночеством. Настолько явным, настолько чудовищным, что перепутать ни с чем было нельзя.
Но откуда оно взялось? Почему оно там жило? Неужели оно было там всегда?
Говорят, мы рождаемся и умираем в одиночестве. Но Тора родилась вместе с братьями. Они были с ней практически всегда — расставание никогда не бывало долгим.
Они всегда были опорой, поддержкой, заботой.
Они всегда были вместе.
А после к ним добавились и другие. Совсем иные, думающие по-другому, поступающие по-своему. Но все равно близкие.
Тора поднялась с колен, опершись о бо и помахала на прощанье рукой своему отражению. Оно, отразив ей молодую черноволосую кошку, помахало в ответ.
И Тора ушла, медленно переступая лапами. Будто хотела каждый свой шаг запечатлеть в памяти.
Она зашла в госпиталь, сегодня необычайно оживленный — госпожа Ирма, глава одиннадцатого храма, прибыла за Конфитеором. Все-все лекарства для вверенного ей лисьего округа она могла сделать сама, но Конфитеор единственный не давался ей, и был необходим ее краю.
Винсент обменивался с медиками лекарствами. Все нужное городу ангелов менялось на Конфитеор. Кто-то просился в ученики, боясь отказа Ирмы.
Сама же она возвращала обученных медиков-охотниц ангелам и отправляла подготовленных шисаи к Верховному.
Счастливая, довольная жизнью. Любимая. Любящая.
Встретившись с ней взглядом, Тора благодарно кивнула. Ирма улыбнулась и поклонилась в ответ.
И Тора ушла, забрав с собой свое несчастье, свою нелюбовь.
Она последовала за шисаи, обученными врачевать, лечить и спасать — для Верховного это казалось куда важнее служения при алтарях, чтения молитв и священных писаний.
Но они не нашли Верховного шисаи в его кабинете, и остались его дожидаться.
Тора же знала, где искать брата. Вариантов было совсем немного. Либо он попросту отсутствовал в ангельском городе, либо был занят в тренировочном зале, либо разбирал бумаги в кабинете, либо читал в библиотеке. Изредка он выбирался с книгой на утесы, к морю, но сегодня явно была неподходящая погода — слишком холодно.
Райга в действительности оказался в библиотеке. Книги были разложены возле него — стопками у стола, открытыми на самом столе. А сам он делал записи в новом фолианте.
Часы с лиловым песком отсчитывали время, а перо из крыла Кайно поскрипывало о бумагу.
Почувствовав присутствие Торы, Райга вскинул голову и встретился с ней взглядом.
В его глазах не было одиночества. Никогда не было. Он как будто даже не понимал, что такое одиночество, и как от него можно страдать.
Райга вопросительно вскинул брови, и Тора замотала головой.
Не отвлекайся, мне ничего не нужно от тебя.
Райга кивнул и вернул взгляд книгам. Посмертные часы Нэм смокли, и он не глядя перевернул их снова.
Тора ушла.
Наверх. Туда, где город Ангелов перетекал в кладбище.
Тихое место посреди гор и неба. Облака частенько цеплялись за старые статуи. Вот и сейчас одно такое облако прятало то, что осталось от кошачьих статуй, оставляя видимой только последнюю — Люциферу и пустой пьедестал рядом с ней. Ходили слухи, что иногда пустующий пьедестал все же обретал хранителя мертвых — и в черной ночи, когда облака скрывали звезды, там стоял человек. Его кожа сияла, как звезды на небе, а черные волосы развевались по ветру. Он смотрел на империю, а с рассветом исчезал. Но Тора ни разу не видела его.
На полках пустующего пьедестала было уже много мертвецов. Даже последний император, Кайно, был здесь — серым прахом в стеклянных застенках.
Была здесь и Люцифера-Изабель. Ее часы, для двух сердец, покрывал толстый слой пыли. Никто не приходил к великой императрице, никто не убирал пыль, никто не переворачивал часы.
Даже Ева.
Хотя она часто здесь гуляла.
Тора бережно достала часы императрицы, протерла их изнанкой рукава и перевернула. Песок зашумел, смешивая два сердца.
Поставила рядом часы Лиона и Алисы. Протерла их и перевернула следом.
Могильную тишину нарушил шепот четырех сердец — как будто по кладбищу разлетелся вздох облегчения.
Если Ева никогда не трогала их, возможно, не считала их достойными этого. Она ведь помнила, как Арахна, как однажды Люцифера отказалась от нее.
И она не простила.
И как Айна она помнила, как смалодушничала Ясинэ.
И она не простит. Никогда не простит.
Даже родное дитя не заслужило милости. И кошке с собачьей преданностью ждать такой подачки просто нет смысла.
Потому что у девы сердце из камня. И оно занято тем, что качает священные воды в Райском саду.
Болезненно улыбнувшись, Тора подняла голову к горизонту.
Где-то там по империи ходили Тайгон и его Ева. И никто не знал, когда они вернутся. И вернутся ли вообще.
Протяжно выдохнув, Тора погладила смолкшие часы и вернула их на полку.
— Надеюсь, все у тебя хорошо, маленькая фурия, — прошептала она и, помахав на прощанье рукой, ушла.
***
Горы по другую сторону империи всегда были нелюдимыми — слишком опасные уступы, слишком сильный ветер.
Но это было самое лучшее место для одиночества.
Совершенно никто не потревожит, не помешает, не оборвет на полуслове, полмысли. Просто некому.
Разве что море, обгладывающее скалы год за годом, век за веком, своим шумом все испортит.
Было бы что портить.
Тора села на краю уступа, подобрав под себя ноги, и посмотрела на серое зимнее море. Холодное, дикое, голодное. Иногда здесь бывали чайки, но в такое время года не было даже их.
Абсолютное одиночество.
Которое Тора как будто просто принесла с собой.
Оно следовало за ней по пятам всю жизнь. И вот оно догнало. Непобедимое. Неутолимое.
Проклятие, уготованное богу, досталось жалкой кошке. Слишком тяжелая ноша. Не по силам. Не по маленьким силам маленькой кошке.
Но она ведь всегда выбирала его сама. Все сама. Все-все. Чтобы доказать всем и себе, что может сама. Что за ней не нужно следить, не нужно пасти, контролировать. Что она взрослая. И лучше, сильнее. Сильнее их всех! И все — все! — ВСЕ — она может сама.
И все она могла выдержать, все вынести, пережить.
Кого угодно победить! Кроме пожирающего изнутри одиночества.
Кого угодно спасти! Кроме себя самой.
Кому угодно помочь! Но кто мог помочь ей?
Райга всегда повторял «У тебя есть ты. У тебя всегда есть ты». Как будто это должно было помочь. Как будто это могло утешить. Как будто одиночество могло исцелить.
Она была готова на любые жертвы, а им всем они казались просто глупыми.
«Тебе все нужно еще вчера!» — с легким презрением.
«Ты за каждым пойдешь, кто за ушком почешет?» — с издевкой.
«Ты безрассудна!»
«Ты самонадеянна!»
Но когда они говорили приятные вещи, смеялись ее шуткам и общались, будто с другом — было ли это по-настоящему?
Или все они делали так потому, что их связывали узы? Потому что они были родными братьями? Подчиненными? Потому что она делала Конфитеор? Потому что она была дочерью Хайме, последней кошачьей принцессой? Потому что она была императрицей? Потому что они просто были хорошими людьми и вели себя с ней лучше, чем хотели?
Было ли все это искренним?
Хоть когда-нибудь?
Или искренним был лишь бо? Который отказывался ей повиноваться, пока она не стала достойной его? Все было честно.
Тора положила бо на колени и погладила по лиловым кристаллам.
Бо был искренним всегда. И верным — всегда.
Простая железка, выкованная много столетий назад, служила верой и правдой.
— На этом наш путь заканчивается, дружок. Пора прощаться, — она провела рукой по ножнам бо, легко снимая их. — Только окажи мне последнюю услугу.