Князь Дмитрий сидел на крылечке восьмивенцовой, снятой под ставку избы: царевич не выпивал перед боем, и его не тянуло ломаться в безумный круг. Но он чувствовал: радость святой музыки одевает его дух в живые лучистые ткани, сквозь которые принц вдруг увидел свою жизнь не суетной, тщетно-тревожной, увидел всю осененной большими крылами архангелов — нетленной и неуязвимой.
«Завтра сам поведу в бой полки! — понял царевич. — Заплачу московитам за Стася. Мой народ наречет меня Дмитрием Севским!»
Полковник Дворжецкий, после отъезда Мнишка именуемый гетманом, предложил диспозицию: гусары, как и в битве под Новгород-Северским, налетают на фланг русских войск. Дабы лихая атака не увлекла их, как прежде, в ловушку, конные донцы и запорожцы на себя примут, свяжут Большой полк; пушкари и стрелки, наиболее меткие из казаков, прикрывают тылы рыцарства.
Студеным облачным утром Севастьянова дня пушки заговорили с обеих сторон. Рыцари строились, перед смертною сечей произнося имена дам, хранимых сердцами:
— Вирай[111], панна Катажина!
— Пани Ядвига!
— Прости за все, княгиня Скальская!
Ядра шепеляво свистали, но не рвались и убивали мало. Это были сплошные первые воинские ядра и в полевых условиях пускались скорее не ради отнятия жизней, а для освежения чувств.
— Князь-принц, Мстиславский нам потакает — правое его крыло выдвигается! — подскакал к Дмитрию на вороном с залепленным снегом чеканным нагрудником гетман Дворжецкий. — Если вы еще не передумали лично возглавить бой, мы поступим так: я пойду вдоль ложбины ва-банк, а вы с шляхтою Белой Руси отрезайте Полк правой руки от деревни!
— Ура! Ксения! — выпалил Дмитрий, подъемля клинок.
Анатолийский скакун, получив приказ бывшего конюшего, пошел с места с растяжкою накрест выкидывать ноги. Сразу перепугавшись за своего царя, польское и белорусское рыцарство во все лопатки понеслось следом, но кровный жеребец Отрепьева зайчиком стлался по ровному крену ополья, по прихваченной индевью гибкой полыни, и уходил все дальше от строя своих солдат.
Поворачивающий в ложбину полк правой руки снова взяла оторопь. На тридцать сажен впереди польской лавины летел разубранный в меха при откидных рукавах, в яхонты и султаны, пригнувшись к холке такого же разубранного скакуна, смертоносный наездник.
— Кажись, гетман Короны Замойский? — ахнули ветераны последней Ливонской войны.
— Да то ж сам Дмитрий, царевич! — догадались иные.
— Царевич осердился! Царевич осердился! — покатилось по рядам московского войска, и опять ратоборцы российские, закричав на коней, порысили назад.
На склоне перед околицей сельца Добрыничи Мстиславским были оставлены, как почти не пригодные к битве, пешие бескольчужные пищальники и небольшой резерв вольнонаемных немецких стрелков с капитанами Вальтером фон Розеном и французом Жаком Маржаретом во главе. Пехотинцы-стрельцы просто не могли надеяться спастись бегством от вражеских конников; немцам важен был невозмутимый порядок — им и выпало драться. Розен и Маржарет скомандовали зарядить, примкнуть к опорам мушкеты и без приказа не сметь стрелять.
Отрепьев, разогнав анатолийца, подлетел едва ли не под самые стволы замершего оружия. В одно мгновение царевича обдало ледяным потом. Каждое из расставленных правильными рядами по всему склону ружей своим пакостным и нестерпимо чистым зраком упиралось в него. В этот миг он успел обозреть все мельчайшие черточки — некрашеные кожаные голицы, поддерживающие для равновесия вилки пищалей; холодные немецкие лица, чутко слившиеся с гравированными прикладами, и любимчика Годунова, Яшку Маржарета, с занесенной для команды рукой. В тот же миг Отрепьева достал и жар, отворил кровь сознанию действия, оглянулся царевич: свои догоняют, но еще далеко. Круто, бешено заломив шею коню, развернулся, взрыв лед, — поскакал вспять.
Почти все белорусские кавалеристы увидали, как Розен и Маржарет, два капитана на склоне, махнули руками. Залп двенадцати тысяч резервных стволов сотряс воздух и мерзлую местность; деревья ближних подлесков исчезли в белых столбах распушенного инея; спотыкаясь, покатились, давя шляхтичей оземь, раненые и убитые жеребцы; со склона мягко слетало пороховое синее облако, а впереди облака в три ноги анатолийца (четвертая слабо отдергивалась от земли) несся навстречу атакующим шляхтичам сам Дмитрий, с оскаленными, мертво сжатыми зубами и огромными нечеловеческими глазами на сером лице. Животный ужас удирающего предводителя вмиг передался отряду: хотя совсем немного прочно окованных латами рыцарей пострадало (считая тех, под кем были повалены лошади), «частное воинство», с маху осадив траверсом скакунов, побежало вслед за вождем.