Это показалось Элефантову ужасно несправедливым, становиться грубо-приземленным и практичным он не хотел, да и не мог, оставалось примириться с мыслью, что отрицательные свойства "человеческой натуры имеют в любовных делах преимущества перед порядочностью и благородством. Но принять настолько чудовищную мысль было совершенно невозможно! И он решил: нельзя всех стричь под одну гребенку! Утонченная, умная женщина никогда не клюнет на нахальство и плохо задрапированную похоть!
Стало легче, но где-то в глубине сознания шевелилось: объяснить можно все что угодно, особенно когда хочешь успокоиться. Надо переделывать себя, братец, становиться проще!
Но это оказалось трудной задачей. Сколько раз он давал себе зарок покончить с бесконечными сомнениями, «упроститься» до предела, но болезненно обостренное самолюбие перестраховывалось в стремлении избежать даже возможностей какой-либо унизительной ситуации, заставляло «прокручивать» все варианты поведения и анализировать возможные последствия — не представляют ли они опасности для его достоинства?
Выбраться из клубка сложностей он так и не смог, решив в конце концов, что комплексы есть у каждого человека, а боязнь «потерять лицо» — не самый худший из них.
— Эй, ученый! — окликнул его Орехов. — О чем задумался? Опять решаешь мировые проблемы? Иди лучше к нам — анекдот расскажу, обхохочешься!
Элефантов направился к машине. Если бы Орехов узнал, о чем он думает, то обхохотался бы без всяких анекдотов. Для него все в жизни было просто, никаких проблем не существовало. Тем более с женщинами. И как ни странно, их не отпугивала его прямолинейность, нахрапистость и бульдожья хватка.
Элефантов объяснял это так: тот имеет дело с женщинами недалекими, малоинтеллигенгными, низкого культурного уровня, одним словом, с самками. Орехов не утверждал, что все бабы одинаковы, и чем больше с ними церемониться, тем больше они выкобениваются.
«Как лошадь! — хохотал он. — Если почувствует, что наездник неопытный, сам не знает, чего хочет, или не умеет правильно узду держать — мигом сбросит! А настоящего жокея почует — и пошла, милая, как по струнке!»
Такие откровения Элефантова коробили, и верить им не хотелось. Для себя он твердо решил, что Ореху просто не приходилось встречать порядочных женщин, которые дали бы ему прочувствовать всю глубину его заблуждений.
— Однажды муж уехал в командировку, — давясь от смеха, начал Алик.
Элефантов устроился на широком заднем сиденье и, потянув за ремень, откинул приставное кресло. И тут же сообразил, что особенность конструкции «ЗИМа» предоставляет Марии свободу выбора: она может сесть в кресло, отгородившись от него проходом, а может — рядом с ним. Как женщина сообразительная, она, безусловно, выберет место, которое ее больше устраивает не только удобством…
— А ты что, нашел дома шпалу или кусок рельса? — продолжал Орехов. — Нет, просто я застал у нее в постели железнодорожника!
Мария села рядом с Элефантовым, ответила на поцелуй, потом чуть отстранилась.
— Быстро ты нашел общий язык с новой сотрудницей?
В полумраке отчетливо выделялись чуть крупноватые белые зубы, открытые широкой улыбкой.
Не отвечая, Элефантов вновь привлек ее к себе. Они целовались всю дорогу, в то время как Орех с Толиком вполголоса обсуждали какие-то свои дела и, казалось, забыли про пассажиров.
В городе Элефантов вышел первым и, глядя вслед удаляющимся огонькам «ЗИМа», подумал: как Мария объяснит мужу позднее возвращение? Что-нибудь придумает… Хотя, глядя на нее, никогда не скажешь, что она способна правдоподобно лгать…
«Все-таки ты дурак! — обратился он сам к себе. — Носишься со своими сомнениями, пестуешь их, и что в результате? Вот сегодня — хорош бы ты был, если бы сидел сложа ручки, как пай-мальчик! Обмануть ожидания женщины, лишить себя и ее приятных минут — и ради чего? Из-за боязни, видите ли, выглядеть в дурном свете! С этой глупой мнительностью пора кончать!»
И он еще, уже в который раз, дал себе слово покончить с самокопанием, всевозможными сомнениями и ненужными переживаниями.
Жена привыкла к тому, что он задерживается на работе, занимаясь внеплановыми опытами, поэтому объяснять ничего не требовалось и врать не пришлось. Отказавшись от ужина, Элефантов включил телевизор, но мысли витали далеко от происходящего на экране.
Процесс сближения с Нежинской мог завершиться тем, что они станут любовниками. Хотя такая возможность и не представлялась Элефантову достаточно реальной, в принципе она существовала. Значит, следовало определить линию дальнейшего поведения.
Элефантов вышел на балкон, уселся в шезлонг и, запрокинув голову, закурил, рассматривая черное, исколотое звездами небо.
Ему нравились глаза Нежинской, импонировала свобода поведения и внутренняя культура, которую он усмотрел в манерах, разговоре, умении держать себя в обществе малознакомых людей. Каких-либо чувств или хотя бы физического влечения к ней он не испытывал, и вообще она была женщиной не его вкуса.
Но, с другой стороны, в несоответствии между обликом и поведением Марии скрывалась загадка, относящаяся к ее внутреннему миру, которую Элефантов хотел разгадать. А сделать это можно было, только сойдясь с ней поближе. Тем более что все предшествующие попытки к сближению воспринимались ею благосклонно, и теперь, когда остается сделать последний шаг, останавливаться вроде бы как-то неудобно… Она может заподозрить его в недостатке смелости, чрезмерной стеснительности или в чем-то еще…
Чаши весов уравновесились.
Элефантов не был ни застенчивым, ни трусливым, несколько раз ему приходилось изменять жене, хотя потом он каждый раз жалел об этом, но расценивать близость с женщиной как нечто повседневное и обыденное он не мог, за это Орехов и считал его слюнявым идеалистом.
Как всякий самолюбивый человек, Элефантов стремился избавляться от тех черт характера, которые могут истолковываться как проявление комплекса неполноценности или, по крайней мере, загонять их поглубже, чтобы скрыть от посторонних глаз.
Сейчас он вновь выругал себя за сомнения и колебания. В конце концов, окончательное решение остается за Марией, то, что она проводила с ним время, ездила в ресторан и целовалась, вовсе не означало, что она согласится на большее. Но если он, со своей стороны, не предпримет попытки к решающему шагу, значит. Орехов прав, да и Нежинская может подумать, что он слюнтяй. Что ж, раз так…
Сильным щелчком Элефантов отбросил окурок и проследил, как красный огонек, описав дугу, рассыпался, ударившись об асфальт, на мелкие искорки, которые тут же потухли.
На следующий день Элефантов пришел на работу рано, но Нежинская уже сидела за своим столом.
— Будем целоваться? — с порога спросил он, стремясь шутливостью вопроса сгладить возможную неловкость, которая могла возникнуть между ними.
— Да что ты говоришь! — со смехом ужаснулась Мария.
— Ну, а что тут такого, ведь никого же нет! — Он легко коснулся ее губ и заметил, что глаза Марии ласково сияют.
В перерыве Элефантов вышел с Марией на улицу и как можно небрежнее предложил:
— Давай съездим ко мне в гости.
— К тебе? В гости? — не поняв, переспросила Нежинская.
— Ну, не совсем ко мне, — удивляясь собственному нахальству, пояснил он. — Есть одна уютная свободная квартирка…
Для того чтобы говорить это, ему приходилось делать над собой усилие, но, преодолевая застенчивость, он с удовлетворением думал, что теперь его нельзя упрекнуть в слюнтяйстве, хотя где-то в подсознании шевелилось опасение: вдруг Мария оскорбится, с возмущением оборвет его, исхлещет обидными словами, а то, чего доброго, бросит в лицо деньги, которые он на нее истратил. И тогда останется только провалиться сквозь землю, Элефантов знал, что такого позора он не вынесет.