Для установления личности убитого налетчика Мишуев использовал возможности информационнопоисковых систем почти всей страны, его сотрудники безрезультатно перебирали тысячи карточек подходящих по возрасту уголовников с кошачьей символикой на теле, а Старик, покопавшись в памяти и поговорив с двумя людьми, безошибочно вышел на жителя далекого уральского городка Валентина Макогонова, ранее не судимого и, естественно, не попавшего в картотеки информационных центров.
Но сейчас Старик шел долгой кружной дорогой, шел к анализу данных, полученных на родине Макогонова. Убитому было двадцать семь лет, по профессии шофер, последний год работал слесарем автобазы, так как за пьянство его лишили водительских прав. Болтун, враль, любил хвастать уголовным прошлым, особенно когда выпьет. Попадал в вытрезвитель, доставлялся в милицию за распитие спиртного в общественных местах, за нецензурную брань на улице, штрафы платил исправно и обещал впредь ничего подобного не допускать. Серьезных правонарушений за ним не водилось, контактов с уголовными элементами не поддерживал.
Жил с престарелой матерью, соседями характеризуется положительно, по работе в целом тоже, хотя отмечается пристрастие к алкоголю.
Знавшие его люди обращали внимание, что он хочет казаться значительнее, чем есть на самом деле, отсюда бахвальство связями с преступным миром. Лишившись водительских прав, он потерял возможность «калымить» и в последнее время жаловался на нехватку денег.
За месяц до нападения на инкассаторов Макогонов уволился с работы и, объяснив матери, что поехал на заработки, отбыл в неизвестном направлении. Больше в родном городе его не видели.
Дядя Коля Соловей, опознавший Макогонова по фотографии, на повторном допросе вспомнил многозначительную подробность: летом тот отдыхал на море, в Новом Афоне, и, вернувшись, поставил магарыч в знак благодарности за хорошие татуировки. Дядя Коля удивился, так как Валька уже рассчитался с ним сразу же по выполнении работы, но Макогонов, размякнув после двух стаканов, пояснил причину повторного угощения: «Молодец, постарался, от души сделал. Большие люди за своего принимают».
Соловей попытался расспрашивать, что за люди и за кого они приняли Вальку, но тот только довольно щурился и повторял: «Большие люди, авторитетные. И меня за своего посчитали».
— Какие «большие и авторитетные люди» могли принять Макогонова за «своего»? — поднял палец Мишуев. — Министры, начальники главков, директора заводов? Ясное дело — он имел в виду каких-нибудь рецидивистов! Те увидели на пляже татуировки, подумали: крупная птица, вор в законе, — пошли на контакт, а потом привлекли к участию в нападении. Резонно?
— Нет, — сказал Старик.
Мишуев был настолько уверен в логичности своих рассуждении, что даже поперхнулся от неожиданности.
— Почему нет? — растерянно переспросил он, превратившись на миг в не очень толкового стажера, понимающего свою несостоятельность в премудростях сыска.
— Так серьезные дела не делаются. Солидные блатные случайного знакомого в долю никогда не возьмут. И потом, какой он вор в законе? Жаргоном не владеет, обычаев не знает, авторитетов лагерных назвать не может, о распорядке дня в зоне — и то представления не имеет! Любой вор его за минуту раскусит!
— Во-первых, лагерей и зон у нас нет, а есть исправительно-трудовые учреждения, поэтому не нужно таким образом демонстрировать знание терминологии преступников. — Мишуев опять превратился в начальника отдела по раскрытию особо тяжких преступлений и досадовал на себя за минутную растерянность, проклиная гипнотизирующее влияние Старика. — Во-вторых, не следует перебивать начальника…
Он выдержал паузу, давая Старику возможность в полной мере ощутить, что роли давно и безвозвратно переменились.
— А в-третьих. Макогонов познакомился на отдыхе с какими-то людьми, вскоре принял участие в вооруженном ограблении, и этот факт перевешивает наши рассуждения о том, что серьезные преступники не взяли бы его в дело! Резонно?
В кабинете воцарилась тишина. Старик сказал дело, но его слова опровергались происшедшими событиями, всем присутствующим было ясно, что прав Мишуев.
— Вот так, — удовлетворенно проговорил подполковник и командным голосом подвел итог:
— Кранкин и Гортуев завтра выезжают в Новый Афон устанавливать «авторитетных» друзей Макогонова, мы тут пойдем пока по линии оружия, проверим любителей изготавливать всякие стреляющие штучки… Ну а если у вас есть желание работать на заводе, — он сделал неопределенный жест в сторону Старика, — пожалуйста, я не возражаю.
Если Мишуев ждал возражений, то он накрепко забыл характер своего первого наставника: Старик промолчал.
Старик отрабатывал начатую линию три дня, вычеркивая одну за другой фамилии в своем списке. Наконец их осталось две, каждую он подчеркнул красной пастой, потом одну подчеркнул еще раз, а через некоторое время поставил рядом с ней восклицательный знак.
— Два человека представляют для нас интерес, — докладывал он Мишуеву на четвертый день. — Пузанов, судим за грабежи и разбойное нападение, отбыл семь лет, судимость скрывал…
— Что удивительного? — снисходительно улыбнулся начальник. — Это же не правительственная награда!
— …часто выпивает, вспоминает старое, в день нападения был в отгуле. Второй — Толстошеев — слесарь пятого разряда, с металлом творит чудеса, рационализатор…
— За что же вы его в подозреваемые записали? — снова хмыкнул Мишуев, безразлично рассматривая крышку стола.
— Дома у него есть маленький токарный станок…
— Если бы автомат!
Старик докладывал в обычной манере — спокойно и невозмутимо, не обращая внимания на реплики подполковника, на его снисходительный тон и демонстративное отсутствие интереса.
— Пять лет назад Толстошеев работал инкассатором в госбанке, — монотонно продолжал он, и шутливо-снисходительное настроение Мишуева как ветром сдуло. — Летом Толстошеев отдыхал в Новом Афоне вместе с братом, тот дважды судим за мошенничество и подделку денег, провел в колонии почти двенадцать лет, злостный нарушитель режима, на свободе три года, ведет себя тихо, работал грузчиком в речпорту.
Мишуев слушал с явным нетерпением, от безразличия не осталось и следа.
— Вернувшись с моря, братья уволились, окружающим говорили, что собираются на Север, на прииски…
Мишуев потянулся к селектору.
— В настоящее время братья дома не живут, якобы поехали отдохнуть перед тяжкими трудами в холодных краях…
Подполковник опустил руку.
— На хозяйстве осталась жена Владимира, ведет замкнутый образ жизни, на улицу почти не выходит. Братьев несколько раз видели в городе, но домой они не показываются.
Мишуев опять потянулся к селектору.
— Здесь данные на братьев, — Старик положил на стол несколько схваченных скрепкой листков, и рука подполковника повисла над клавишами.
— Проводить у Толстошеевых обыск или какиенибудь другие активные действия в настоящее время нецелесообразно и даже вредно.
— Почему?
Мишуев отдернул руку, снова превратившись в неуверенного стажера, полностью полагающегося на своего наставника.
— Братья чрезвычайно хитры и подозрительны, дома у них, конечно, ничего компрометирующего нет, они держатся в стороне и выжидают, а если почувствуют, что на их след напали, скроются из города, и ищи ветра в поле!
Мы и розыск не сможем объявить — даже косвенных доказательств их причастности к нападению нет. Все, что находится здесь, — Старик постучал по исписанным мелким почерком листкам, — только основание для того, чтобы тщательно проверять эту версию.
Пожалуй, Старик допустил слишком нравоучительный тон, потому что Мишуев поморщился и пренебрежительно махнул рукой.
— Это все ясно даже ребенку. Но сидеть сложа руки и ждать неизвестно чего мы не имеем права. Впрочем, я сам решу, как поступать.
— Целесообразно подождать возвращения ребят из Нового Афона, — не обращая внимания на происшедшую с начальником перемену, сказал Старик. — Надо передать им фотографии Толстошеевых. Если удастся «привязать» братьев к Макогонову, это будет уже серьезной уликой.