Подъехав к заросшей бурьяном и полуразрушенной яме панского погреба, на совесть сложенного когда-то местными мастерами из отборного камня, Леня с седла посмотрел на него почти мимоходом... Да, только бросил взгляд, потому что борьба этих двух чувств - стыда и любопытства - уже изрядно растревожила и накалила его. Как мужчине, солидному человеку, стыдно было за это ребяческое красование на коне перед знакомым окном, из которого тебя, наверно, видят, и, словно мальчишке, приятно было и любопытно: а видит ли она, в самом деле, выйдет ли на порог с тем же и притворным, и бесхитростным, и милым, как некогда, удивлением: "Ах, это вы?.."
И пани Чеся вышла. Когда Леня, как будто его окликнули, повернулся к дому, он увидел ее на том самом крыльце, где вместе с поцелуями вошла в его душу когда-то - и неожиданно так надолго! - сладкая, неодолимая зараза.
Леня, не думая, дернул повод и, ясно, двинулся навстречу волнующей опасности.
- Добрый день, - остановился он у самого крыльца.
- День добрый, пане Леосю. Как хорошо пан выглядит - опять на коне. Как будто все вернулось - и молодость и война... Ну, милая, ну!..
Она протянула руку и теми же белыми теплыми пальчиками, что гладили когда-то его волосы и обнимали его шею, ласкала серо-голубой, с розовыми пятнами и щекочущими волосками нежный храп Метелицы.
- Пан безжалостен, пане Леосю. Как она тяжело дышит!..
- Смотрел тут ваш погреб. Как раз подойдет нам под кукурузный силос. Ведь он вашей матери, вероятно, не нужен?
- А если бы и нужен был, вы что - не взяли бы его? Мамусе тут больше ничего не нужно: я ее забираю. Вместе уедем.
Он подумал: "По правде говоря, это вам давно надо было сделать". Но вслух сказал:
- Обиды она тут от нас, как вы убедились, не видела. Что всем нетрудоспособным, то давали из колхоза и ей. Да и Зося как-никак стала инженером.
Старая пани осталась здесь с внучкой, дочерью Ядвиси. Было время, когда такие вещи происходили очень просто. Летом сорок четвертого года, когда они всей семьей удирали на запад, бабка с тринадцатилетней Зосенькой отбилась от своих в дорожном аду, наступление обогнало их, и оставалось одно вернуться. В "аду советском", как называла пани нашу действительность, ее удивило прежде всего то, что дом их уцелел. В нем, как воробьи под аистовым гнездом, еще при немцах разместились шесть семей угловских погорельцев. Не менее удивило пани и то, что они не прогнали ее, а потом и вовсе перебрались к себе в деревню, в новые хаты, предоставив ей весь дом. Земля отошла, понятно, в колхоз, но остался огород. Никто не мешал жить ей трудами рук своих, посылать Зосю в школу, а потом отпустить ее в институт, который она в прошлом году и окончила. Даже замуж где-то там вышла.
Однако Чеся, видно, все это понимала по-своему.
Усмешечка передернула ее румяные уста.
- Я весьма благодарна. Но заберу ее. Пускай не мучается, глядя...
Глаза их встретились на миг. Поняли друг друга...
- Пан женат? - сказала она после довольно неловкой паузы. - Утешений много уже?.. Ну, по-вашему, дзетачки, ёсць? Видите, пане Леосю, я еще не разучилась...
Он не отводил взгляда от ее глаз. Он понял, что она заговорила о другом не просто из вежливости или осторожности: в любопытстве ее прозвучала нотка живого интереса. Он почувствовал в себе силу для сладкой борьбы.
- И вы замужем? Повезло кому-то...
- Благодарю, пане Леосю. А о детях пан и не спрашивает. Сын у меня. Мой Ясь.
- Что ж вы его не взяли с собой?
- Школа. В конце концов, бабушку я ему привезу, а все остальное... А потом, будем откровенны, пане Леосю, - хочется выпорхнуть куда-нибудь и одной, почуять свободу, молодость... Встретить свой счастливый случай... Здесь не Балтика и не Татры, конечно, но что ж... "Муви се: трудно, и коха се далей..."* Не так ли?
______________
* "Говорим: трудно - и все-таки любим" (польская поговорка).
Знакомо, как раньше, а то и еще более соблазнительно прищуренные глаза подкрепляли эти слова.
- А пан любит свободу? Хоть немножко свободы, пане Леосю? Правда?.. Есть люди, которые умеют ею пользоваться...
Он - в седле, она - на крыльце, лица их почти на одном уровне. В глазах ее заиграли чертики, а в тоне последних слов послышался острый хмелек той насмешки, что, задевая мужскую гордость, подстегивает нерешительного.
- Что ж, надо ехать, - сказал он неожиданно для самого себя. Однако остался на месте. И показался себе, до жаркого стыда, вахлаком.
- И всегда пан Леось так торопится? То война, то планы... А что же тогда для себя?
Ах, как далеко, позорно далеко были они сейчас - и та жгучая ранка на шее, и та баночка с вишневым вареньем!.. Переполненный, оглушенный другим чувством, он не захотел услышать, как раньше, что ее слова, чужие, исполненные все еще шляхетского гонора, задевают честь самого для него дорогого.
Ему стало неприятно, и он, чтоб отогнать - ради того, что сейчас вспыхнуло, - стыд перед самим собой, пробормотал первое, что пришло на язык:
- Вы там в городе живете или в деревне?
- Ну, если наше Машево город, так в городе. Это, пане Леосю, на освобожденных землях, в Приморье.
- В школе работаете?
- Живем помаленьку, пане Леосю...
- Скучно вам здесь, в этой глуши?
- Особенно вечером, - ответила она, поглядев исподлобья. Еще и улыбнулась: - Никто не заедет, не зайдет...
- Никого, положим, и не приглашают...
Она наконец рассмеялась. По-прежнему, по-девичьи закинула назад золотистую, пышноволосую голову, сощурила голубые, большие, такие призывно грешные глаза.
И этот смех много ему сказал.
- Кое-кто, может, и заехал бы, панна Чеся...
- О-о, пане Леосю! Какая чудесная оговорка - "панна Чеся!". Я напомнила пану то время, когда и в самом деле была не пани, а панна? Пане Леосю, пане Леосю!.. Время так быстро, так безжалостно бежит... А нам с паном есть что вспомнить. Если по-человечески, от сердца, без скучной политики, так даже и добрым словом. Именно здесь, на этом крыльце... Разве не так?
И, опять неожиданно для самого себя, с пьяной решимостью он глухо, полушепотом сказал: