Неожиданный совет Хомича заставил хлопца покраснеть, он почему-то засмеялся, а потом сказал:
- Подумаешь!.. Что у нас, своих девчат нету? А почему же ты, дядька, сам к паненке в приймы не пошел?..
- Чудак! Я тебе жениться велю, а?.. Покажи паненке, что наша взяла. Кому же и поговорить с нею, как не тебе! Чего ты, браток, испугался? Ты что думаешь - она не живой человек? У нее природы нету?..
В следующее воскресенье Хомич опять отозвал хлопца в угол.
- Я этому хлюсту Зигмусю буду зубы заговаривать, а ты иди, бери ее танцевать. Раз, другой, покуда малость обнюхаетесь, и тогда - с глаз долой. А там уж сам разберешься...
За эту неделю Леня изрядно разгорелся от первого разговора с Хомичом: хлопец не спускал глаз с гордой красавицы паненки, не переставал думать о ней, так что слова Мартына на этот раз почти не удивили его. Однако на грубость этих намеков он ответил:
- Бреши ты, дядька, со своим Зигмусем про что хочешь!.. Хоть про зайца, хоть про медведя! А мы и сами знаем, что нам делать.
Краснея от волнения и решимости, Леня заказал музыкантам свой любимый вальс "Березку". Старая пани играла им на рояле только поначалу, теперь они чаще всего нанимали известных на всю околицу братьев Толстиков - скрипка, гармоника, кларнет и бубен с погремушками. Набравшись духу, Живень подошел к Чесе.
Она стояла среди стайки молоденьких девчат, выделяясь в этом свежем букете не только своей белой кофточкой и плиссированной синей форменной юбкой, - как назло, паненка была краше всех своих деревенских ровесниц.
С кавалерским фасоном и с ребячьей застенчивостью Леня отвесил поклон и, подняв глаза, смешался от той почти обыденной девичьей улыбки, какой ответила ему неприступная в те времена, когда она мчалась на своем велосипеде, королевна. Даже как будто обрадовалась - кто там сразу разберет.
Ночью, когда возвращались в Углы, Хомич выбрал подходящую минутку и спросил:
- Ну как, сладко?
- Отвяжись ты, дядька Мартын, не меряй всех на свой салтык!..
- Видал, каков! Хоть бы спасибо сказал. Шиша бы я тебе ее уступил годиков этак пять назад!..
- А ну тебя! Плетешь...
У Лени кружилась голова от первой любовной чарки, которая пьянит еще до поцелуя. Уже той скупой, привычной близости, которую дает танец, ему хватило сегодня до счастливой, мучительной истомы. И заматерелый цинизм Мартына, приманчивый и липкий, как мед, уже не соблазнял, не раззадоривал, а просто злил, казался неуместным и грязным. И некому было по-дружески сказать: "Как бы ты, хлопец, не втюрился сдуру всерьез!.."
Пришла наконец и следующая вечеринка. И Леню уже ничуть не интересовало, забавляет Хомич Зигмуся охотничьими рассказами или нет... На поклоны угловских танцоров Чеся отвечала той же простой улыбкой, охотно поднималась или шла навстречу, много, хорошо и неутомимо танцевала, с удовольствием подчиняясь команде: "В круг! Налево!" Но Лене казалось, что он здесь самый богатый, что ему она улыбается иначе и в объятиях его дышит каким-то совсем иным - трепетным теплом.
Тогда оно и пришло.
Накружившись до сладкого изнеможения в бешеном краковяке, они с Чесей очутились на крыльце. Кто вел, а кто шел - не разобраться и сейчас. Была февральская оттепель, ночь. Пока они почувствовали, что на дворе еще зима, пока вспомнили, что их тут может кто-нибудь увидеть, простояли там больше, чем от танца до танца, успев за эти несколько минут... нацеловаться до того, что в глазах потемнело. Вышло все это так неожиданно просто: он невольно обнял ее теплые округлые плечи, прикрытые той самой беленькой форменной кофточкой, она тоже, видно, невольно прижалась к нему, а губы их, словно после долгой мучительной разлуки, встретились сами. Оторвавшись от него в первый раз, она - в безнадежно замкнутом венке его рук - успела только тяжело перевести дыхание и попытаться, но тщетно, сказать что-то... Однако она не только позволяла целовать себя - сама ловила губами его губы, даже успела верхнюю укусить и унять острую боль еще незнакомой Лене жадной, уже искушенной нежностью долгого, нестерпимо сладкого поцелуя.
Слов, кажется, не было совсем.
...На этом все оборвалось: через несколько дней Леня ушел в Красную Армию.
Казарма. Полигон. Война. Фашистский лагерь. Побег. Почти сразу партизанский лес.
Среди образов, что вспоминались на чужбине, рядом с девчатами, с которыми он целовался когда-то от полноты и радости жизни, стояла она самая прекрасная, самая сладостная, самая желанная. Иногда - близкая, а иногда и очень далекая. Казалось даже порой, что все это просто мимолетное чувство, которое можно испытать и к другой девушке, была б она славной да пригожей.
5
Осенью сорок третьего года на южной окраине Налибоцкой пущи темной ночью была обстреляна разведка одной из партизанских бригад в неожиданном месте и неизвестно кем... Сережу Чембровича прошило пулеметной очередью. Навсегда умолк и весельчак, плясун и песельник Стась Клос, бывший работник панов Струмиловских, подростком приехавший сюда из-под Сувалок в поисках хлеба. Командиру разведки Адаму Буховцу разрывная пуля перебила в запястье правую руку. Лене только шею обожгло: словно кто-то провел под ухом раскаленным прутом.
Сережу и Стася похоронили в той деревне, где стояла первая бригадная застава, и дали ротой прощальный залп.
Буховцу хирург Гольдберг отрезал - без всяких, разумеется, наркозов остатки развороченной кисти. Коренастый, подвижный Адамка попросил перед тем стакан первача и только стонал, пока его держали - втроем. Их аптека в то время, после долгой блокады, совсем обеднела. Гольдберг подумал немного и засыпал рану солью. Адама заперли в землянке разведчиков, потихоньку забрав оттуда все, что могло послужить оружием. Он там кидался и рычал, стиснув зубы, лишь поначалу, покуда немного не привык. Через неделю начал выходить, держа свою "ляльку" на перевязи в теплом вязаном платке. Еще через неделю он, чертяка, снова командовал, правда, не выезжая в район, а лишь ставя задания своему временному заместителю - Лене.
Как-то заместителя одного, без разведки, вызвали пз района в лагерь. В землянке начштаба сидели: сам хозяин, бывший секретарь сельсовета Коля Голос, начальник особого отдела Зимин и Адам Буховец.