Он запрокинул голову и застонал. Лучше не вспоминать! Ему поможет только ледяной душ.
По пути в свою комнату он стянул с себя рубашку, чтобы бросить ее в корзину с грязным бельем. Но у двери в ванную замешкался — до его ушей долетел слабый плеск.
Митч медленно занес руку, чтобы постучать, но в ту же секунду дверь отворилась. Широко распахнув глаза, Эмили прижала руку к груди и попятилась назад, в душистое облако пара, которое вилось вокруг нее туманными лентами. Она была в пеньюаре, который подарили ей на день рождения — том самом, мягком, бледно-персиковом, подчеркивающем каждую деталь ее освеженного ванной тела. По его жилам словно пронеслась огненная колесница, заглушая соображения, предписанные вежливостью. Какая к черту вежливость! Он мог бы простоять так целый час, не спуская с нее глаз, мысленно снимая этот пеньюар…
Бульканье воды в сливной трубе ванны вернуло его к действительности. Он медленно вдохнул, втянул в легкие ароматный пар. Клубника со сливками… С того вечера в день ее рождения Митч все не переставал гадать, какова ее кожа на вкус. Словно во сне, он увидел, как она провела языком по пухлой нижней губе.
— Я не думала, что вы так быстро вернетесь.
— Я тоже, — натянуто выговорил он. — Мои тесть и теща так и не появились.
— Не появились? — В ее голосе прозвучала легкая досада. — Почему?
Митч раздраженно дернул плечом.
— Я, как и вы, могу только гадать. Никаких сообщений, никаких объяснений, ничего.
Земляника со сливками… Митч встряхнул головой. Холодный душ, вот что ему необходимо прямо сейчас!
— Я воспользуюсь другой ванной.
— Но я уже вымылась. Идите сюда. — Она скользнула взглядом по его обнаженному торсу, и ее словно опалило пламенем, затем заглянула ему в лицо. — Ванна очень помогает от травм.
— Травм?
— Ну да, полученных при падении. Но вы, конечно, не падали столько, сколько я.
Их глаза встретились, и воспоминания о том, как они поцеловались, а потом вместе упали, образовали между ними невидимую высоковольтную дугу. Ее щеки заалели, она глубоко вздохнула, и халат туго натянулся на ее груди.
— Я вас оставляю, — пробормотала она, махнув рукой в сторону душевой кабинки. — Выбирайте — душ или ванна. Или… что угодно.
Именно, что угодно. Ему необходимо немедленно забыть о ее сливочном, вожделенном теле. Надо посторониться, дать ей пройти, не то ей ни за что не пролезть между туалетным столиком и…
Ее сдавленное восклицание немедленно заставило его встрепенуться.
— Что, что случилось?
Болезненно сморщившись, она растирала рукой бедро.
— Я ударилась об угол столика. Прямо тем местом, где у меня ссадина.
— Какая ссадина?
— Я упала вчера, — она вздохнула. — Ничего, пустяк.
Он невольно отметил, что она употребила это же слово, говоря о той загадочной, неутешительной прошлогодней ночи.
Это не пустяк!
Он нагнулся и подхватил ее на руки, впитывая в себя ее всю — и небольшой вес, и тихое, удивленное «ах!», и внутри у него шевельнулось что-то тяжелое, холодное, опасное.
— Честное слово, Митч, это совершеннейший пустяк.
Опять пустяк! Но он больше не верил этому слову, слетавшему с ее губ. Его губы жестко, сурово сжались.
— Позвольте мне самому в этом убедиться.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Позвольте мне самому в этом убедиться…
Эмили сознавала, что нельзя поощрять склонность Митча командовать и вообще следовало восстать против его постоянной привычки брать ее на руки, как и против хозяйской манеры, с которой он распахнул плечом дверь спальни. Но как могла она изобразить негодование, если внутри все сжалось от ожидания и острого, откровенного желания?
Потому что это была дверь его спальни.
Она слабо дернулась в его руках и услышала его «не трепыхайтесь». О боже! Она не могла совладать со сладкой дрожью, пронизавшей тело. На мгновенье его руки крепче сжали ее талию и бедра и стремительно, так, что у нее закружилась голова, опустили на кровать.
Она приподнялась на локтях и впилась в него глазами.
— Я уже сказала, что мои ссадины — пустяк…
— Дайте мне самому убедиться.
Он смотрел не нее, и от него исходили горячие, осязаемые волны и еще нечто более глубокое, сильное, неистовое — вызов? Ее сердце застучало в том же ритме, в каком он произнес слова «дайте убедиться».
Она медленно повернулась, легла на бок и обнажила ногу до самого бедра.
— Удовлетворены?
На щеке у него дрогнула мышца, в глазах что-то сверкнуло. Его глаза остановились на том месте, где на перламутровой коже красовался черно-синий некрасивый синяк. Зрелище явно не из привлекательных. Судя по тому, как Митч поморщился, он, видимо, разделял ее мнение.
— У вас сразу появляются синяки?
— Да. Все равно как у спелого персика. — Она улыбнулась дрожащими губами и дрожащей рукой поправила полу халата. Как глупо! Не следовало покупаться на этот вызов, не следовало обнажать обезображенное бедро.
— Вы не скрываете еще каких-нибудь… поврежденных фруктов?
Можно подумать… похоже, будто он… Нет! Эмили замерла.
— Вы же поверите мне на слово?
— Нет!
Так она и думала!
— В вас говорит журналист.
— Журналисту нужна информация.
Он произнес эти слова самым естественным тоном, но в его глазах ясно читался скрытый смысл. Он присел к ней на кровать. Увидев вблизи его обнаженные бицепсы, Эмили почувствовала, как сердце понеслось вскачь вперегонки с мыслями. Неужели у него на уме нечто больше, чем исследовать ее синяки?
— Иногда журналисту приходится… — твердыми руками он повернул ее к себе и взялся за концы завязанного бантом пояса, — …самому раскрывать правду.
Митч почувствовал, что она задрожала. Впрочем, возможно, это дрожал он сам. Весь его мир стронулся с точки опоры, когда он медленно распахнул на ней пеньюар и его взгляду открылось ее тело во всем его нагом, роскошном, землянично-сливочном великолепии. Он не мог вообразить себе ничего подобного даже в самых смелых, самых пылких мечтах.
Потрясенный, онемевший, Митч провел кончиками пальцев от ее шеи до пупка и увидел, как ее губы приоткрылись с невинным сладострастием. Он весь напрягся. Неужели он уже видел ее такой и смог забыть это? Желание и мучительное недоумение смешались в одни горячечный клубок.
— Я должен вспомнить, Эмили… Все, что мы делали той ночью…
В ее глазах вспыхнуло отрицание, но он перехватил готовое слететь с ее губ возражение долгим пылким поцелуем. Ему знаком был вкус ее губ, ощущение ее ладоней на своем затылке, ее земляничный запах, но почему он не знает ее тело, почему ему внове этот жар, это чувство неутолимого голода?
Ее ладони медленно коснулись его груди, с робкой, стыдливой неуверенностью, и легкое прикосновение всколыхнуло черную завесу в его памяти. Оторвавшись от ее губ, он схватил ее руки и прижал к своей груди, к безумно забившемуся сердцу.
— Ты уже дотрагивалась до меня. Именно так, как теперь.
На ее щеках зарделись пятна, глаза виновато блеснули.
— А еще, Эмили? — Он медленно провел ее захваченными в плен руками дальше по своему телу. — Что было еще?
Она потрясла головой, упорно сохраняя молчание, и Митч едва сдержался, чтобы не застонать. Он выпустил ее руки, но решимость его не оставила. Он выяснит, докопается. Мгновенно промелькнувшего воспоминания было недостаточно — ему нужно было ощутить тяжесть этих полных, теплых грудей в своих ладонях, прикосновение мягких шелковых пальчиков к телу, поглаживающих, сжимающих, дразнящих…
Надавив ладонями ей на плечи, он заставил ее лечь на спину. Косые солнечные лучи, проникавшие в окно, окрасили волосы и кожу Эмили в бледные, зимние тона, эффектно контрастировавшие с простынями винно-красного цвета.
— А я прикасался к тебе той ночью? — Митч повторил ее первые осторожные движения — кончиками своих пальцев к ее груди — упоительное ощущение! — Здесь или, может, здесь?
Он провел пальцем по темно-розовому ореолу соска, и она выгнула спину, потянулась вслед его удалявшейся руке, и, несмотря на слетевшее с ее губ отрицание, его обдало пьянящим жаром.