Легрис отбыл на войну на прошлой неделе — по счастью, слишком поздно, чтобы принять участие в кровавой битве при Инкермане,[312] хотя последние сообщения о страшных лишениях, претерпеваемых нашими войсками, заставляли меня сильно тревожиться за друга. Вечером накануне своего отъезда, во время нашего прощального ужина в «Корабле и черепахе», он снова попросил меня уехать из Англии до его возвращения.
— Так будет лучше, старина, — сказал он.
Как и я, Легрис пришел к выводу, что на реке за нами следил Плакроуз. Однако, хотя я доложил ему о карательной мере, примененной к мерзавцу мистером Абрахамом Гэббом и компанией, он тоже считал, что даже без Плакроуза Даунт представляет угрозу для моей безопасности. Я не хотел, чтобы Легрис уезжал на Восток с тяжелой душой, а потому с напускной уверенностью заявил, что ему нет нужды беспокоиться на сей счет.
— Я убежден, что Даунт не причинит мне вреда. Какие у него могут причины? Он скоро женится, и я больше ему не помеха. Разумеется, я никогда не прощу Даунта, но я намерен забыть его.
— А мисс Картерет?
— Ты имеешь в виду, конечно же, будущую миссис Феб Дюпор. Ее я тоже забуду.
Лицо Легриса потемнело.
— Забудешь Даунта? Забудешь мисс Картерет? Ты с таким же успехом мог бы заявить, что намерен забыть свое имя.
— Но я забыл свое имя, — ответил я. — Я понятия не имею, кто я.
— Черт тебя побери, Джи, — прорычал славный малый. — С тобой невозможно разговаривать, когда ты берешь такой тон. Ты не хуже меня понимаешь, что Даунт очень опасен, с Плакроузом или без него. Я прошу тебя, ради нашей дружбы, отправляйся путешествовать. Махни рукой на все. Уезжай — и лучше на подольше. На месте Даунта я бы желал твоей смерти, поскольку ты слишком много знаешь. Пусть у тебя нет доказательств, но ты все еще способен здорово осложнить ему жизнь, коли вдруг захочешь заговорить.
— Но я же не хочу, — спокойно сказал я. — Честное слово, не хочу. Мне нечего бояться. А теперь давай выпьем, чтобы нам еще не раз довелось посидеть вдвоем за жареной дичью и пуншем.
Разумеется, Легрис видел насквозь мое жалкое притворство. Но видел ли он горевшую в моих глазах решимость, которую ничто не могло ни скрыть, ни ослабить?
На улице мы расстались. Крепкое рукопожатие, короткое «доброй ночи» — и он ушел.
Сегодня утром, 11 декабря, я несколько минут сидел за столом, думая о Легрисе: где он сейчас и чем занимается. «Да хранят тебя боги, упрямый дуралей», — прошептал я. Потом, снова чувствуя себя мальчишкой, я быстро надел пальто, теплый шарф и с легким сердцем вышел на заснеженную улицу — полюбоваться Великим Левиафаном в зимнем одеянии.
Лондон жил своей обычной жизнью, несмотря на живописные погодные неудобства. По улицам грохотали телеги, груженные не рыночным товаром, а блестящими кусками льда из прудов и ручьев; омнибусы катили по изрытому колеями грязному снегу, влекомые тремя или четырьмя лошадями вместо двух. Люди шли по морозу с опущенными головами, натянув теплые шарфы (у кого таковые имелись) до самого носа. Шляпы, пальто и плащи с капюшонами были испещрены белыми точками, и на двери каждой пивной висело объявление о продаже горячего эля с пряностями и прочих согревательных напитков. В такой день без пальто и теплых башмаков не стоит разгуливать, но сотням и тысячам лондонцев приходилось, и на трескучем морозе привычная для глаза нищета приняла еще более жалкий и убогий вид. Но все же восхитительное зрелище — крыши, шпили, памятники, улицы и площади, выбеленные снегом, нанесенным студеным восточным ветром, — услаждало и веселило душу, когда я шагал по Лонг-Акр, с наслаждением вдыхая аромат печеных яблок и жареных каштанов.
После своего скудного завтрака я по-прежнему чувствовал голод, и заманчивый вид кофейни соблазнил меня зайти и еще раз позавтракать. Потом я неторопливо двинулся по заснеженным улицам и переулкам к Стрэнду и вскоре заметил, что по пятам за мной кое-кто следует.
На Мейден-лейн я остановился у служебного входа театра «Адельфи», чтобы зажечь сигару, и краем глаза увидел, что мой преследователь тоже остановился, в нескольких шагах от меня, и быстро уставился в витрину мясной лавки. Бросив сигару, я спокойно приблизился к фигуре, закутанной в плащ с капюшоном.
— Доброго утра, мадемуазель Буиссон.
какая неожиданность! — воскликнула она. — Встретить вас здесь! Ну надо же!
Я улыбнулся и подставил ей руку.
— Похоже, вы уже долго гуляете по снегу, — сказал я, глядя на промокший подол ее юбки.
— Возможно, — улыбнулась она. — Я искала кое-кого.
— И нашли?
— Ну да, мистер… Глэпторн. Думаю, нашла.
В гостинице «Норфолк» на Стрэнде мы заказали кофий, и мадемуазель Буиссон откинула назад капюшон плаща и сняла припорошенную снегом шляпку.
— Полагаю, нам нет нужды продолжать притворяться, — сказал я. — Ваша подруга наверняка поведала вам о последних событиях.
— Она мне больше не подруга, — ответила мадемуазель, встряхивая белокурыми кудряшками. — Я считаю мисс Картерет… ну, я даже не хочу говорить, кем я ее считаю. Прежде мы были ближайшими подругами, знаете ли, но теперь я ненавижу ее за то, как она поступила с вами. — Она посмотрела на меня спокойным и значительным взглядом. — На первых порах это было просто забавной игрой, и я с удовольствием помогала мисс Картерет, хотя она, конечно, многое скрывала от меня. Но когда я начала понимать, что вы действительно влюблены в нее, я сказала, что этому следует положить конец, но она меня не послушалась. А когда мистер Даунт приехал к нам в Париж…
— В Париж?
— Да. Мне очень жаль.
— Не имеет значения. Продолжайте, прошу вас.
— Когда мистер Даунт приехал к нам, я начала страшно переживать за вас, зная, что вы постоянно думаете о ней и верите, что она тоже думает о вас. Жестокое письмо, которое она заставила меня написать вам, стало последней каплей. Я пыталась предупредить вас, верно ведь? Но полагаю, к тому времени было уже слишком поздно.
— Я благодарен вам за ваше доброе отношение ко мне, мадемуазель. Но я думаю, мисс Картерет ничего не могла с собой поделать. Я ни в коей мере не защищаю ее и никогда не смогу простить ей обман, но я понимаю, что заставило ее так обойтись со мной.
— Неужели?
— Да. Мисс Картерет двигал самый сильный и убедительный мотив из всех мыслимых — любовь. О да, я прекрасно ее понимаю.
— В таком случае я считаю вас в высшей степени великодушным человеком. И вы не хотите наказать ее?
— Нисколько. Разве могу я винить мисс Картерет в том, что она в рабстве у любви? Любовь всех нас делает рабами.
— Значит, вы никого не вините произошедшем с вами, мистер Глэпторн?
— Наверное, вам лучше называть меня по имени, данном мне при рождении.
Мадемуазель понимающе кивнула.
— Хорошо, мистер Глайвер. Так, по-вашему, никто не виноват в том, что вы лишились всего принадлежащего вам по праву?
— О нет, — ответил я. — Кое-кто виноват. Но не она.
— Вы до сих пор любите ее, разумеется, — вздохнула мадемуазель. — Я надеялась…
— Надеялись?
— Неважно. Какое вам дело до моих надежд? вот что я хотела сказать вам, мистер Темная Лошадка. Вы наверняка думаете, что эта история закончилась; что, украв вашу жизнь, ваш противник удовлетворился достигнутым. Но он не удовлетворился. Я нечаянно услышала один разговор, который премного меня обеспокоил и должен обеспокоить и вас тоже. Мистер Даунт принял близко к сердцу — очень близко к сердцу — смерть одного своего товарища, арест другого и во всем винит вас. Я не знаю, конечно, прав он или нет в своей уверенности, мне достаточно знать, что он уверен в вашей причастности к случившемуся, а потому я настоятельно прошу вас — как ваш друг — хранить бдительность. Мистер Даунт не из тех, кто разбрасывается пустыми угрозами, как вам наверняка известно. Одним словом, он считает, что вы представляете для него опасность, и не намерен мириться с таким положением вещей.
— Значит, вы слышали, как он грозился расправиться со мной?
— Я слышала достаточно, чтобы битый час ходить за вами по такому морозу, ища возможности поговорить с вами. Ну что ж, я выполнила свой долг, мистер Глайвер, — который прежде был милым мистером Глэпторном, — и теперь мне пора идти.
Мадемуазель Буиссон встала, собираясь удалиться, но я удержал ее за руку.