Руки у меня слегка дрожали, пока я держал объектив открытым, но наконец я закончил с первым снимком и уже приготовился вставить в камеру следующий негатив, когда его светлость сообщил, что не желает задерживать меня долее. Он коротко поблагодарил меня за хлопоты и удалился прочь.
Мы с мистером Тредголдом переночевали в Питерборо и вернулись в Лондон следующим утром. Феб Даунт больше ни разу не попался мне на глаза, но образ моего врага, каким он явился мне в Эвенвуде, неотступно преследовал меня: он стоит на солнечной лужайке и смеется, веселый, самоуверенный и беспечный.
Накануне мы с мистером Тредголдом слишком устали к вечеру, чтобы обсуждать события дня; да и наутро, во время обратного пути, мой работодатель не обнаружил желания поговорить. Он удобно устроился на своем месте, едва мы сели на поезд, и извлек из саквояжа последний выпуск «Дэвида Копперфильда»[133] с видом человека, который не хочет, чтобы его беспокоили. Однако на подъезде к Лондонскому вокзалу он оторвался от чтения и пытливо взглянул на меня.
— У вас осталось благоприятное впечатление об Эвенвуде, Эдвард?
— Да, самое благоприятное. Место поистине пленительное, как вы и сказали.
— Пленительное. Да. Именно это слово я всегда использую, описывая поместье. Оно словно забирает человека в упоительный плен, не правда ли, и уносит в другой и лучший мир. Какое, должно быть, счастье жить там! Разве захотел бы кто расстаться с Эвенвудом?
— Полагаю, вы часто бывали там по делам, — заметил я.
— Да, хотя в последнее время реже, чем при жизни первой леди Тансор.
— Вы знали леди Тансор? — услышал я свой голос, несколько взволнованный.
— О да, — ответил мистер Тредголд, выглядывая в окно. Поезд уже вползал под своды вокзала. — Я хорошо знал ее светлость. Ну вот мы и приехали. Снова дома.
IV Поиски правды
Я не видел мистера Тредголда несколько недель. Уже на следующий день он уехал в Кентербери навестить своего брата, а я как раз тогда начал расследование одного мошенничества, вынуждавшее меня проводить много времени вне конторы. Только через месяц после нашей поездки в Эвенвуд я получил приглашение провести воскресенье со старшим компаньоном.
Мы почти сразу пустились в обычные наши книговедческие разговоры, но мне показалось, что мой работодатель предается библиографической дискуссии без прежнего энтузиазма. Он сиял лучезарной улыбкой; он протирал монокль; он откидывал со лба пушистые волосы — и держался, по обыкновению, радушно. Но в нем явственно чувствовалась какая-то перемена, обеспокоившая меня.
Негативы, сделанные в Эвенвуде, были проявлены, закреплены и напечатаны; все фотографические рисунки, за исключением портрета лорда Тансора, я разместил, за свой счет, в изящном альбоме с тисненым гербом Дюпоров на обложке. Портрет — для него я заказал отдельный сафьяновый футляр — удался бы просто на славу, если бы не физиономия какого-то любопытного слуги за полузастекленной дверью позади лорда Тансора, не замеченная мной во время съемки. Но мистер Тредголд похвалил мою работу и пообещал позаботиться об отправке альбома и портрета в Эвенвуд.
— Его светлость с радостью отблагодарит вас, — сказал он, — коли вы потрудитесь представить счет.
— Нет-нет, — возразил я, — и слышать об этом не желаю. Если его светлость останется доволен плодами моих стараний, я сочту себя вполне вознагражденным.
— У вас широкая натура, Эдвард, — заметил мистер Тредголд, закрывая альбом. — Чтобы выполнить такую изрядную работу, а потом отказаться от денег.
— Я не рассчитывал на вознаграждение.
— Нисколько не сомневаюсь. Однако я истинно полагаю, что добрые дела всегда вознаграждаются, в этой жизни или в следующей. Каковое мнение согласуется с другим моим убеждением: все отнятое у нас однажды к нам вернется по воле любящего Бога.
— Весьма утешительные воззрения.
— Именно так. Считать, что за добро нам не воздастся в некоем лучшем мире и что все утраты, настоящие утраты, невосполнимы, означало бы для меня лишиться всякой надежды.
Я никогда прежде не слышал, чтобы мистер Тредголд говорил столь серьезным и задумчивым тоном. Он с минуту молчал, вперив взор в портрет лорда Тансора.
— Знаете, Эдвард, — наконец произнес он, — мне кажется, между этими моими убеждениями и фотографическим процессом существует своего рода аналогия. Вот здесь вы запечатлели живого человека, увековечив свет и тень, линии и формы, все внешние особенности данной персоны. Возможно, очертания нашей души, нашей нравственной природы сходным образом запечатлены в уме Господа Бога, вечно их созерцающего.
— В таком случае — горе всем грешникам, — с улыбкой откликнулся я.
— Но на свете нет совершенно плохих людей, Эдвард.
— Как нет и совершенно хороших.
— Вы правы, и совершенно хороших нет, — медленно проговорил он, по-прежнему глядя на портрет лорда Тансора. Затем он несколько оживился. — Но подумать только, в какое время мы живем! Мы научились ловить мимолетное мгновение и запечатлевать на бумаге, для всеобщего обозрения! Просто поразительно. Куда все это приведет, интересно знать? Но как жаль все-таки, что столь чудесные открытия не были сделаны еще в древности. Представьте, что вы зрите перед собой лицо Клеопатры или смотрите в глаза — прямо в глаза — самого Шекспира! Как здорово было бы увидеть словно вживую картины далекого прошлого, которые ныне нам остается лишь рисовать в своем воображении! Причем увидеть не только давно ушедших людей, но и тех, кого мы потеряли недавно и кого жаждем вновь улицезреть в живой телесности, как наши потомки смогут улицезреть лорда Тансора после его кончины. Наши возлюбленные, покинувшие бренный мир до открытия великого чуда фотографии, никогда уже не предстанут нашему взору, запечатленные в полном расцвете лет, как предстает его светлость на этом фотогеническом портрете. Они останутся лишь в наших недостоверных, переменчивых воспоминаниях. Прискорбно, не правда ли?
Он взглянул на меня, и на миг мне показалось, будто в глазах у него блестят слезы. Но затем он вскочил с кресла и направился к книжному шкафу, чтобы показать мне какое-то редкое издание. Мы проговорили еще с полчаса, а потом мистер Тредголд пожаловался на легкую головную боль и извинился передо мной.
Когда я уже стоял в дверях, он спросил, много ли у меня друзей в Лондоне.
— У меня есть один верный друг, — ответил я, — которого мне вполне достаточно. Ну и конечно, вы, мистер Тредголд.
— Вы считаете меня своим другом?
— Безусловно.
— В таком случае, надеюсь, вы непременно обратитесь ко мне за помощью, коли вдруг окажетесь в затруднительном положении. Моя дверь всегда открыта для вас, Эдвард. Всегда. Вы не забудете этого, правда?
Тронутый настойчиво-просительным тоном старшего компаньона, я пообещал запомнить его слова и поблагодарил за доброту.
— Не стоит благодарности, Эдвард. — Он расплылся в лучезарной улыбке. — Вы чрезвычайно незаурядный молодой человек. Я считаю своим долгом — в высшей степени приятным долгом — оказывать вам всяческое содействие при надобности. Кроме того, как я сказал при первой нашей встрече, все заурядное я оставляю другим, а все заурядное приберегаю для себя.
Таким образом протекала моя жизнь следующие три года. По понедельникам и вторникам я исполнял обязанности доверенного помощника мистера Тредголда — иногда сидел в конторе, но чаще шел по следу в очередном деле, приводившему меня в самые разные уголки Лондона, а порой уводившему далеко за пределы города. По средам я занимался с учениками, приходящими от сэра Эфраима Гэдда, а по четвергам и пятницам снова работал у Тредголдов. Изо дня в день я обедал в заведении Долли и ужинал в ресторации «Лондон».[134]