Подобным образом, отношение Спинозы к проблеме уверенности и отчаяния резко отличает его от философов девятнадцатого века. Согласно Спинозе, мы ощущаем уверенность тогда, когда надежда свободна от сомнения, то есть когда мы наверняка знаем, что произойдет хорошее событие. И мы испытываем отчаяние тогда, когда страх лишен элемента сомнения, то есть когда мы уверены, что произойдет плохое событие. Для Кьеркегора же уверенность не устранение сомнения (и тревоги), а установка, опираясь на которую, можно двигаться вперед вопреки сомнению и тревоге.
Особенно нас поражает у Спинозы его вера в точность и определенность разума. Если человек верит, как в свое время верил Спиноза, что можно достичь полной интеллектуальной и эмоциональной уверенности, такой человек психологически будет чувствовать себя в полной безопасности. Эта вера, конечно, стоит за стремлением Спинозы создать математическую этику: моральная проблема должна быть такой же ясной, как геометрическая теорема. Согласно Спинозе, можно устранить сомнения и достичь уверенности, если руководствуешься в своих действиях «точным разумом».
Основная проблема тревоги остается за пределами философской системы Спинозы. По-видимому, в той исторической и культурной среде, в которой жил философ, вера в разум действительно служила ему надежной опорой[55].
Паскаль. Несовершенство разума
Среди выдающихся мыслителей и ученых семнадцатого века далеко не последнее место занимает Блез Паскаль (1623–1662), прославившийся своими математическими и научными трудами. Но в каком-то смысле Паскаль резко отличается от своих известных современников: он не верил в то, что человеческую природу во всем ее разнообразии и богатстве и со всеми ее противоречиями можно понять с помощью математического рационализма. Он считал, что рациональная ясность в том, что касается человека, не имеет ничего общего с ясностью в геометрии или физике. Этим он похож на наших современников, тогда как Спиноза для нас — человек иной эпохи. Согласно Паскалю, законы, действующие в человеческой жизни, это законы случая и вероятности. Его изумлял факт случайности человеческого бытия.
«Когда я размышляю о коротком отрезке моей жизни, который с двух сторон, в прошлом и в будущем, поглощается вечностью, о том крохотном пространстве, которое я занимаю или даже вижу, окруженном бесконечным множеством миров, которых я не знаю и которые не знают меня, я пугаюсь и изумляюсь тому, почему я нахожусь тут, а не там, сейчас, а не тогда…
Созерцая ослепление и убожество человека перед лицом молчащей вселенной, человека, лишенного света, предоставленного самому себе, покинутого, если можно так выразиться, в этом уголке вселенной, не знающего, кто его сюда послал, зачем он тут находится или что будет с ним, когда он умрет, не способного ничего понять, — я начинаю содрогаться от страха, как человек, которого, пока он спал, перенесли на страшный необитаемый остров и который, пробудившись, не понимает, где он находится, и никак не может покинуть этот остров. И я изумляюсь, почему люди перед лицом такого убожества человека не впадают в глубочайшее отчаяние»[56].
Таким образом, для Паскаля тревога была не только лишь его личным переживанием, но и тем, что лежит за поверхностью жизни его современников, проявляясь в «вечном беспокойстве, в котором люди проводят всю свою жизнь»[57]. Он говорит о ненасытном стремлении человека отвлечься, убежать от томления, пока беспокойство не растворится в бурной деятельности. Большое количество развлечений и занятий, по его мнению, на самом деле выражает стремление людей избежать «размышления о самих себе», поскольку, если человек остановится и задумается о своей жизни, он почувствует печаль и тревогу.
Размышляя над случайностью и неопределенностью человеческой жизни, Паскаль знал, что его современники предлагают искать уверенности в разуме; но он был убежден, что в реальной жизни разум является ненадежной опорой. Это не означало, что он пренебрежительно относился к разуму. Напротив, Паскаль полагал, что разум — отличительная особенность человека, признак его достоинства среди лишенной мысли природы, источник морального выбора («правильно мыслить… — это принцип морали»[58]). Но в практической жизни на разум невозможно опереться, поскольку разум «послушен любому ощущению», а ощущения, как это всем известно, обманчивы. Кроме того, вера в разум ошибочна по той причине, что она не признает силы эмоций[59]. Для Паскаля эмоции имеют как позитивный, так и негативный аспект. Он видел в эмоциях ценность, которую не мог постичь рационализм. Это выражено в его прекрасном афоризме, который часто цитируют: «У сердца есть свои основания (raisons), которые разум (raison) не знает». С другой стороны, эмоции часто замутняют ум и берут над ним верх, и тогда разум становится просто рационализацией. Чрезмерная вера в разум нередко приводит к злоупотреблениям: тогда разум используется, чтобы поддержать старые обычаи или власть монархов или чтобы оправдать несправедливый поступок. На практике разум нередко работает по такой схеме: «Истина лежит по эту сторону Пиренеев, а по ту сторону — заблуждение»[60]. Паскаль удивлялся тому, насколько часто люди оправдывают доводами «разума» свой эгоизм и тщеславие. Можно было бы доверять разуму, афористически говорит он, если бы «разум был только разумен». Несмотря на свое критическое отношение к распространенной в то время вере в разум, Паскаль, без сомнения, очень высоко ценил то, что он называл «подлинной любовью к мудрости и уважением ней». Но Паскаль чувствовал, что эти качества в человеческой жизни — явление достаточно редкое. Поэтому он глядел на людскую жизнь не с таким оптимизмом, как его современники. «Мы погружены в бесконечное пространство, — говорит он, — где мы постоянно колеблемся между неведением и знанием»[61].
55
Следует, однако, помнить, что культура семнадцатого века, когда жил Спиноза, отличалась от культуры девятнадцатого-двадцатого веков, и, что еще важнее, вера в разум Спинозы отличалась от выродившегося рационализма девятнадцатого века. Именно в девятнадцатом веке рационализм сопровождался отрицанием и вытеснением эмоций. Поскольку Спиноза интересен для нас как выразитель своей эпохи с ее верой в разум, тут следует добавить, что он отнюдь не был чистым рационалистом в современном смысле этого слова. Поскольку Спинозу интересовала также этика и мистическое, его идеи обретали более широкий и многомерный контекст, чего был лишен позднейший рационализм с его более ограниченным сознанием. Так, например, если проследить до конца за ходом рассуждений философа о преодолении страха (или тревоги), мы увидим, что каждый
59
Здесь — в связи с сетованиями Паскаля — следует заметить, что в те времена эмоции рассматривались как нечто недоступное разуму. Лишь три века спустя благодаря трудам Фрейда эмоции в какой-то мере были включены в сферу разумного.