Но какой диалог можно вести с Европой, справедливо возражает Александр Марков, ведь “диалог возможен, если его субъекты равны друг другу и аутентичны. Западная культура абсолютно аутентична своей системе ценностей - это свобода, права человека, гедонизм, удовольствия. Запад сознательно уходит от религиозности, от церкви, чтобы расширить пространство для диалога с другими культурами. Россия же и русская культура предельно не аутентична. Мы находимся в переходной стадии, когда покинули одно духовное поле и сейчас пытаемся усвоить те ценности, которые усваиваются не одно столетие” (12). Причём, к сожалению, в первую очередь пытаемся усвоить именно религиозные православные ценности.
Каковы же те прагматические ценности, которые может принести обществу и государству внедрение религиозных православных ценностей? Ради чего государство готово отбросить закрепившийся в нашем сознании просвещенческий лозунг “отделения церкви от государства”? По мнению Виталия Третьякова (10), сохранение этой идеи “не реально, и контрпродуктивно. В нашей недавней истории мы уже имели опыт такого “отделения”. Можно, конечно, всё валить на “невежественных” или “преступных” русских большевиков”.
И тут Третьяков осуществляет явную подмену понятий, поскольку при советской власти происходило не отделение, а уничтожение РПЦ, хотя даже при этом почти полное подавление религиозного влияния церкви на общество, в общем-то (если исключить периоды войн и их ближайших последствий), достоверно не сказалось ни на количестве преступлений, ни на поведении граждан в быту.
“Какие же” тогда “фундаментальные функции”, с точки зрения Виталия Третьякова, “выполняет в сегодняшней России РПЦ (шире - православная религия)?
Прежде всего, православие является главным хранителем моральной традиции, по сути - единственным универсальным (кроме житейских обычаев и здравого смысла) институтом поддержания морали в обществе… веру и мораль нам взять, кроме как из православия, неоткуда”. В данной главе мы не будем подробно останавливаться на истоках и принципах формирования морали, поскольку этому будет посвящено целая самостоятельная глава, но несколько слов всё-таки хочется написать.
Достаточно просто удивиться: и как это большая часть жителей Земли, не исповедующих православной религии, умудряется жить, а во многих государствах даже гораздо лучше жить, чем в России, не имея православной морали? Может быть, у них просто больше обычного здравого смысла? А то, что у европейцев морали нет и быть не может, в этом Третьяков нисколько не сомневается: “Если, например, навыки рыночной экономики мы можем позаимствовать у Запада, то экспортировать оттуда мораль не можем - если бы даже хотели. Ибо понятие “грех” из западной морали уходит, из чего она превращается в квазимораль, в моральный релятивизм”. Причём, как следует из “Основ учения Русской православной церкви о достоинстве, свободе и правах человека”, “в качестве нарушителей прав человека выступают те, кто оскорбляет религиозные святыни и попирают традиционную мораль”.
Вообще с этим тлетворным влиянием Запада одна беда. Вот “и так-то слабый у нас институт права всё больше и больше, следуя западной традиции, отделяется от института справедливости”, а “развившийся”, опять же не без тлетворного влияния Запада, “до патологических размеров институт защиты прав и свобод всех и всяческих меньшинств реально трансформирует когда-то демократическую систему в тоталитаризм миноритариев. Консервативные по своей природе политические институты пока ещё сдерживают эту опасность, но без помощи церкви они, безусловно, рано или поздно сдадутся”.
И мы тут же превратимся в общество одиночек и изгоев, поскольку “вторая фундаментальная функция православия: именно он поддерживает необходимый для элементарного физического выживания общества институт семьи, многодетности и родительской опёки”. Правда немного странно, почему это в официально атеистическом Советском Союзе сохранялся и институт семьи, и многодетность и родительская опёка? Наверное, только из-за страха расстрела на месте и ссылки в сибирские лагеря. Интересно, что же удерживало сохранение семьи в Западной Европе, где не было ни коммунизма, ни православия?
Наконец, “сегодня церковь всё чаще выступает и как едва ли не единственный (кроме плохо справляющегося с этим образования) влиятельный институт защиты высокой культуры и классического искусства от массового невежества и пандемии масскульта”. Оригинальность этого утверждения Третьякова заключается в том, что, написав вышеприведённую фразу, он сам своей идее и удивляется: “Парадоксально то, что многие, а в последние два-три столетия едва ли не большинство произведений классического искусства были либо антирелигиозны, либо антиклерикальны” (10). А как же могло быть иначе, если “православная аскеза” считала признаком греховности наличие “всякого богатства и роскоши жизни, всякого творческого избытка в искусстве, в мысли” и вообще “сомневалось в оправданности культуры, склонно было видеть греховность в культурном творчестве” (13).